Анни Маннинен
Шрифт:
— Пусти меня, — сказала Анни, тяжело дыша. Она напрягла все свои силы, чтобы сдвинуться с места. Лошадь нервно потряхивала гривой; бока ее вздымались от напряженного ожидания.
— Если ты пойдешь, я наделаю ужасных дел, — прошипела Юлкуска. — Я отравлю все колодцы… — И она начала громким зловещим голосом: — Пусть отныне вода в колодцах на Казарменной горе будет черной как деготь, и густой как смола! Проклинаю, проклинаю! Заклинаю, заклинаю…
— Но ты совсем не баба-яга и не колдунья, — сказала Анни твердым и ясным голосом. Она и сама не понимала, откуда брались у нее эти слова. — Ты просто вредная-зловредная сплетница. А разыгрываешь из себя бог знает кого. Но меня тебе не удержать, злая старуха!
Стремительный огромный прыжок, как у кенгуру, — и Анни уже верхом на белой лошадке. Лошадь ударила копытом, вскинула благородную голову и взмыла в воздух.
Юлкуска выбежала на середину двора и, размахивая руками, принялась выкрикивать свои заклинания — но они уже не имели никакой силы. Зато Анни все отчетливее ощущала в себе прилив какой-то необъяснимой силы, который породил песню, и слова этой песни сами собой полились из ее уст:
Ах, оставь ты свои заклинания! Не в твоей я, Юлкуска, власти. Я живу в мечтах, в сновидениях, Я лечу по дорогам счастья. Меня лошадь несет белогривая. Ветер времени свищет в ушах. Мне коня понукать не надо. Никакой мне не ведом страх. Звездной россыпью небо стелется. В те туманные дали-края Быстро мчит меня Лошадь Белая… Мчит туда, где мечта моя.Анни стремительно уносилась все дальше от Казарменной горы, и когда песня ее закончилась, девочка почувствовала, что у нее пересохло в горле. Когда же она выучила эту песню? Ведь она пела так, будто давно знала эти слова и этот мотив… И этот сильный, звучный голос… Это у нее-то, у Анни Маннинен, которая всегда жалела, что судьба не наделила ее ни музыкальным слухом, ни голосом. Кроме того, она чувствовала сейчас во всем теле такую силу и такую слитность со своей лошадью, что невольно подумала: уж не превратилась ли она в кентавра? Там внизу, в ночной тьме, узкой полоской извивалась река, беспорядочно громоздились городские дома, заводские трубы торчали как черные штыки. А она все летит и летит… И ни с чем не сравнить этот неудержимый полет горячего коня! Детской игрой показалась теперь Анни быстрая карусель, от которой у нее раньше кружилась голова.
Звезды стремительно проносились перед ее глазами, в ушах гудело и свистело, конь то и дело всхрапывал. «И как это я научилась так лихо ездить верхом, хотя меня никто никогда не учил? — подумала Анни. — А может, у меня к этому природный талант?»
Постепенно Анни почувствовала, что устает. Да и лошадь устала. Ведь силы могут иссякнуть даже у закаленной цирковой лошади. Белогривая заметно сбавила скорость, стала снижаться, и вскоре ее копыта неслышно коснулись земли. Анни соскользнула на Землю. Очутились они на берегу реки. Лошадь отдышалась и как ни в чем не бывало принялась щипать траву на прибрежном лугу.
— Ты тут подожди меня, поешь травки, поброди по воде, — сказала Анни, обращаясь к Белой Лошади. — А у меня одно дело. Я ненадолго отлучусь.
Девочка достала из кармана флакон и выпила две капли. Голова ее сразу же наполнилась знакомым шумом, и она очутилась на краю старинного села, раскинувшегося вдоль реки.
Был полдень. Яркое солнце щедро заливало светом крыши сереньких домов и узкие деревенские улочки. Улочки были грязные, глинистые, они сливались с такими же глинистыми, серыми полями. Домики скособочились, стояли вкривь и вкось. Сонная река не спеша текла себе куда-то, равнодушно отражая в своих медленных водах всю эту серую картину. Поля вокруг были такие голые и пустынные, словно над ними пронесся черный смерч. Войдя в деревню, Анни увидела, что многие дома заброшены: двери нараспашку, очаги давно холодные. Весь деревенский люд собрался во дворе одного из домов. Молодая женщина красила там пряжу. Люди были похожи на нищих: бедно одетые, с голодными глазами. Дети кутались в лохмотья, самые маленькие жадно сосали сухую хлебную корочку. Анни в своей ночной рубахе, одетой наизнанку, не привлекла к себе ничьего внимания. Только один беззубый старик спросил у нее с грустным участием:
— От какой же это стаи беженцев ты отбилась, милая?
Но Анни ничего не ответила, а старик, тяжело вздохнув, повернулся к девушкам, которые упрашивали о чем-то молодую женщину, красившую пряжу. Все люди — дети, женщины, старики и старухи — обращались к ней с мольбой в голосе.
— Ты пойди, пойди. Шагай первой и пой, — просили люди. — А то наши поля совсем зарастут травой, воды иссякнут, и все мы умрем от голода и жажды.
— Теперь пой хоть сколько, а поля родить уже не будут, — сказала красильщица, не поднимая глаз от большого черного котла, в который она окунала моток пряжи, будто полоскала белье. — По этим полям дважды прошло войско. Сначала одни гнали других, потом все повернулось, и те, кого сначала гнали, сами превратились в преследователей. Да вы только взгляните на наши поля. Разве может здесь что-нибудь вырасти? Разве что чертополох да пырей. Так что оставьте меня в покое. Нет у меня больше сердца. То войско растоптало его.
— Да, но кто же будет петь и кто нам укажет путь, если ты не пойдешь с нами, — умоляли девушки. Их косы висели как тусклая жухлая пакля, а полосатые юбки и льняные кофты были драными и грязными, — Ведь мы не умеем петь. Маари, ты должна помочь нам. Иначе зерно никогда больше не даст в этой земле всходов!
— Но разве вы не видите, что я крашу для вас пряжу, для ваших свадебных накидок, — ответила Маари, бросив искоса взгляд на девушек и горько усмехнувшись, — У нас ожидается много свадеб. Посмотрите, сколько у нас женихов!
И Маари махнула рукой на мальчишек, которые гонялись друг за другом Вокруг котла с краской.
— А что, разве всех парней забрали здесь на войну? — спросила Анни у беззубого старичка.
— Забрали, да так они и сгинули, — ответил старик и посмотрел на Анни потухшими глазами. — Не будет здесь свадеб. Ни одной. А наша Маари только красит да красит пряжу, чтобы ткать яркие, пестрые покрывала и нарядные свадебные кофты. Ее жених погиб на ее глазах… Но ведь жизнь должна продолжаться. Поля должны цвести. А они не заколосятся, пока девушки с песней не обойдут семь раз вокруг полей.
— А почему же она не соглашается петь? — спросила Анни.
— Маари говорит, что песня застряла у нее в горле, как ость от колоса, — ответил старик.
— Лучше я продолжу свою работу, — сказала Маари стоявшим возле нее людям. — Пусть поля станут опять нетронутой целиной. Зачем нам растить на этой земле хлеб, если скоро снова придет войско и затопчет нашу ниву? Ведь в прошлом году вы просили меня накрасить много разноцветной пряжи, сказали, что в деревне будет много свадеб и для невест потребуется много юбок, накидок, кофточек и свадебных покрывал. Я накрасила вам разной пряжи сколько смогла, краска еще кипит в моем котле, пряжа набирает в нем цвет. Так бегите же скорее и запустите свои ткацкие станки. Пусть они запоют! Пусть приданое нашим невестам будет готово.
— Ну зачем столько горечи, Маари? — спрашивали девушки, стоявшие вокруг. — У многих из нас тоже забрали женихов, и мы тоже не знаем, вернутся ли они когда-нибудь. Иди! Давай обойдем поля семь раз. Пой!
Помешивая в котле краску, Маари сказала:
— Я знаю теперь только одну-единственную песню.
И она запела звучным, но холодным голосом:
Коричневый цвет — это будней примета. В ольховой коре, в можжевеловой ягоде Много содержится этого цвета. Цвет желтый — как радость звонкого дня. Он в ольховой листве молодой. Там он скрыт для меня. Цвет зеленый загублен, как юность моя. Им окрасит мне пряжу Сок болотного мха. О красном цвете нынче дано лишь мечтать. Один подмаренник только Может его нам дать. Серым цветом красится серая жизни нить. Цветущий юный вереск Может тот цвет родить. Черный цвет для пряжи я быстро получу, Коль камыш озерный Сожгу и замочу… Садись и тки, девица, на свадьбу покрывало. Залей слезами краски. Чтоб радуга играла. Мне красить эту пряжу назначено судьбой. Я выполню работу — И сразу на покой.