Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 18. Феликс Кривин
Шрифт:
Пусть подумает, пока сидит на горшке. Вырастет, возьмет в руки топор некогда будет думать.
Человечество научилось извлекать пользу из своих бед, чтобы потом всю эту пользу употребить для одного огромного всеобщего бедствия.
Ишакович
Когда мы с Григорием виделись последний раз, этих людей вообще не было в природе. Где они были — извечная загадка для всех, но в природе их не было.
Ничего удивительного: мы с Григорием не
То ли от солидной этой должности, то ли оттого, что прошло столько лет, Григорий и сам посолиднел, покрупнел и раздался вширь, как его имя. Раньше он назывался узенько: Гриша, а теперь — широко: Григорий Исаакович. За тридцать лет каждый станет Григорием Исааковичем, если он, конечно, Гриша и отец его был Исаак.
Григорий Исаакович движется по коридору, как Эльбрус, и внимательно следит за тем, что происходит у его подножья. С такой высоты эти люди кажутся маленькими, но они действительно маленькие, потому что только начинают расти.
— Что тут происходит? — задает директор традиционный вопрос, возвышаясь над местом наиболее драматических событий. — Почему деретесь?
— Он обзывается.
Обзывался вот этот, самый маленький. Из первого «И». И обзывал не кого-нибудь, а самого директора школы.
— Как же ты обзывался?
— Я говорил… я говорил… Григорий Ишакович…
Так директора еще никогда не обижали. Конечно, на этой работе станешь не только Ишаковичем, тут работы на десять Ишаковичей…
Григорий Исаакович приводит оскорбителя в кабинет, устанавливает на таком расстоянии, чтоб его было хорошо видно, а сам садится на директорский стул и долго смотрит на этого человека, которого еще и в природе не было, когда он уже сидел на директорском стуле.
— Ты посмотри на меня, — устало говорит директор Григорий Исаакович, — я такой большой, я директор школы… Я так много работаю… Но это еще не повод называть меня Ишаковичем.
Сам он не уверен, что это не повод. Может, только так его и следует по справедливости называть. Но если всех называть по справедливости… Справедливость — жестокая вещь.
По щекам оскорбителя текут слезы. Он стоит, опустив повинную голову, так, что видны все его три макушки — верный знак, что природа еще с ним наплачется.
— Ну вот, ты уже все понял, — смягчается директор Григорий Исаакович. — Обещай, что ты больше не будешь меня обзывать. Нехорошо директора обзывать.
Оскорбитель молчит. Потом говорит еле слышно:
— Я не обживалшя, Григорий Ишакович…
Доброе дело
Как хотелось сделать что-то хорошее! Какое-нибудь доброе, нужное, полезное дело…
Семенов снял со стола кастрюлю, окунул в нее половую тряпку и принялся мыть пол. В кастрюле был недавно сваренный кофе.
Кофе лучше всего подходит для мытья полов: кофе коричневый и полы коричневые. И все же Семенову посоветовали бы заняться чем-то другим. Каким-то другим хорошим и нужным делом.
Но никого поблизости не было. Семенов был в квартире один. А было в ту пору Семенову три года.
Он обмакивал тряпку в кастрюлю, но выкрутить ее не умел и тащил тряпку по полу, истекающую этой непривычной для нее влагой. И, наступив на тряпку, падал и сам окунался во влагу, так что вскоре уже не мог отличить тряпку от рубашки своей и штанов.
Он был весь во власти вдохновенного творческого труда. В первый раз он понял, что труд может приносить радость. И, уже совершенно обессилев, он возил тряпкой по полу, который становился все коричневее, потому что мыл его Семенов коричневым кофе.
Мыл и думал: вот мама обрадуется! Придет, захочет мыть пол, а он уже чистый. «А кто это у нас так хорошо вымыл пол?» — спросит мама, но Семенов ей не скажет. Пусть сама догадается.
Что было дальше, Семенову не хочется вспоминать.
А еще дальше он вырос.
И, несмотря на первую неудачу, у него не пропало желание делать добро. Сколько в жизни доброго, но еще не сделанного.
Семенов это делал всю жизнь. И всякий раз испытывал радость труда и надежду, что кто-то обрадуется. Труд ведь должен приносить радость не только тому, кто трудится, но и другим…
— Подсудимый Семенов, встаньте!
Семенов продолжал сидеть. Он сидел в грязной коричневой луже и смотрел на дело своих рук…
Если бы мама была жива… Она б, наверно, опять не обрадовалась…
Рубашка
Меня всю жизнь считали счастливым человеком, потому что я родился в рубашке. Ведь не каждый рождается в рубашке. Некоторые всю жизнь не имеют рубашки. А я родился в рубашке. Значит, я — счастливый человек.
Началось все, как водится, со счастливого детства.
— Смотри не порви рубашку, — говорила мне мать. И я смотрел. Когда мои товарищи покоряли вершины деревьев, заборов и крыш, я оставался внизу и смотрел. Потому что я родился в рубашке.
— Лучше сядь и почитай, — говорила мне мать. — А еще лучше — приготовь уроки.
И я читал и готовил уроки, аккуратно готовил, чтоб не посадить на рубашку пятно.
В моем счастливом отрочестве пришла ко мне первая любовь. Вернее, пришла она не ко мне, а к моей матери: это была ее подруга.
— Вот это рубашка, о которой я тебе говорила, — сказала ей мать, показывая на меня. И подруга сказала:
— Очень миленькая.
И она ушла, так и не заметив того, кто скрывался за этой рубашкой, и даже не скрывался, а, напротив, изо всех сил старался попасться ей на глаза.