Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
И тут он вспомнил о сыне. «Давно я мальчика не видел, — подумал он. — Почему я так давно не видел его? Я по нему соскучился… Мой сын… У меня есть сын…»
— У меня есть сын, — неожиданно проговорил он вслух, будто пробуя, насколько правдивыми и достоверными получатся эти слова. Парень с опаской поглядел на него.
— Тебе плохо? — спросил парень.
Мужчина раскрыл глаза. Он чувствовал, как приближается это ужасное состояние ломки, как накатывается бесшумная, страшная, каждый раз убивавшая его волна, когда он терял человеческий облик. Внезапно он почувствовал,
— Тебе плохо? — парень помог ему сесть, протянул папиросу, начиненную анашой. — Покури, может полегчает…
От неосторожного движения мужчины папироса упала и закатилась под скамейку. Парень полез ее доставать.
— Мне надо уколоться, — прохрипел мужчина, гримасничая и скрипя зубами.
— Где же я тебе найду? — вылезая из-под скамейки с папиросой в руке, сказал парень. — Вот покури лучше.
Перед ними, словно возникнув из горячих струй воздуха, стоял глухонемой и улыбался. Они посмотрели на глухонемого. Тот был похож на растение.
Это потому что у него взгляд такой, подумал мужчина. Но у глухонемого не было никакого взгляда, не было ничего в глазах, даже когда он улыбался. Так могла бы смотреть неодушевленная стена.
— Дай ему тоже, — еле проговорил мужчина, переводя дыхание, в страхе ожидая второй приступ ломки.
— Но ведь, — стал возражать парень, — такая хорошая мастырка получилась.
— Ничего, дай, — повторил мужчина. — Он курит. Потому и шел за нами. А мне все равно это не поможет. Уколоться надо.
— Я сам закурю, ладно? — попросил парень.
Мужчина кивнул. Парень закурил папиросу, начиненную анашой, осторожно, бережно держа ее в пальцах, будто какую-то драгоценность, сделал подряд три глубокие затяжки и передал глухонемому. Тот благодарно взял, обнюхал папиросу, лизнул мундштук, глухо и коротко взвыл от радости и жадно припал губами к папиросе.
— Эй, эй, потише, — жестами остановил его парень, — не казенная, кури потише.
Глухонемой тоже несколько раз затянулся с наслаждением, закрыв глаза, и с сожалением, не отрывая глаз от папиросы, передал ее мужчине. Так они передавали папиросу по кругу, жадно и с сожалением следя, как она становится все меньше.
— Недавно, — вдруг медленно начал говорить мужчина, будто разговаривая с самим собой, — я чуть человека не убил…
Он помолчал. Парень смотрел на него покрасневшими глазами.
— Бог спас, — продолжал мужчина, — не совершил грех… Деньги нужны были на ремонт грузовика… А тут и ломка подкатила. Крутит меня — хоть ложись и помирай. Ампулу нужно купить. Я взял анаши. Не помогло. Покурил — еще хуже стало. Тут, вижу, мужик передо мной, из дорогой тачки выходит, идет в подворотню. Никого нет рядом, тихо. Нож у меня в кармане. Иду за ним. Поймал его в подъезде, нож к горлу приставил: бабки давай, говорю. А он крутой мужик попался, не трус — не дам, говорит. Прямо в лицо мне, с ножом у горла — не дам, говорит, и так нахально. Кровь ударила мне в голову, еле сдержался, чтобы не пырнуть его… В тот момент, помню, так и трясло меня — перерезать ему горло, обшмонать карманы, и бежать! Сдержался. Бог спас меня от греха.
— Ну, а он что? — спросил парень, докуривая папиросу.
— Что же он? Домой ушел, — сказал мужчина.
— А ты?
— Как видишь, жив… К сожалению… — произнес мужчина.
— До следующего раза…
Он поднял голову и блаженно зажмурился на ослепительно чистое небо. Вздохнул облегченно.
ЗАВТРА, ЗАВТРА, ВЕДЬ ЗАВТРА ОБЯЗАТЕЛЬНО…
Было очень жарко. От моря пахло нефтью. Понедельник. Четверть второго.
— Нет, ничего, — сказал мальчик. — Мне не больно. Ни капельки не больно.
— Дай перевяжу, — сказал мужчина. — А то кровь запачкает рубашку.
Мальчик послушно протянул порезанную руку, и мужчина крепко обвязал тонкие пальцы ребенка своим нечистым носовым платком.
— Так не туго? — спросил он.
— Нет, совсем не туго, — ответил мальчик, хотя кончики пальцев у него заметно побелели.
Они прошлись по мокрой от недавнего дождя мостовой, свернули в сквер. Сели на еще влажную скамейку рядом, оба на краешке, чтобы не очень замочить брюки. В сквере от деревьев остро и приятно пахло сыростью.
— Ты больше так не делай, ладно? — сказал мужчина, глядя прямо перед собой.
Мальчик некоторое время не отвечал, потом сказал:
— Ладно.
— Ты еще слишком маленький, чтобы судить о таких вещах, — назидательно произнес мужчина.
Мальчик кивнул послушно. У мужчины сжалось сердце.
— Можешь иногда не слушать ее, это можно. Но осуждать не надо. Это ее дело, как жить, — продолжил мужчина, слушая свой голос, свои слова, и ему казалось, что он говорит умные и нужные слова, какие и должны, наверно, говорить родители своим детям.
— Я ее ненавижу, — почти неслышно проговорил мальчик, и мужчина ничего не понял.
— Я знаю, тебе с ней нелегко… — продолжал он. — Но потерпеть надо, потерпи еще немного… Я заберу тебя, возьму с собой, мы с тобой тогда…
— Я ненавижу ее! — вдруг крикнул мальчик, и судорожно, пискливо и жалко, как птица, всхлипнул.
— Не нужно так… — нерешительно сказал мужчина. — Как-никак она твоя мать…
— Не надо о ней говорить, — попросил мальчик.
— А… К ней часто приходят? — спросил мужчина, стараясь не смотреть мальчику в лицо.
— Приходят… — неопределенно ответил мальчик.
— А ты что?..
— Однажды поругались. Недавно. Она накричала на меня, сказала: не нравится — можешь отправляться к своему папочке. Сказала: будешь вместе с ним жить под забором, если не нравится тут. И еще сказала, что я сопляк, мне всего девять лет, и я ничего не понимаю, что это ее личное дело. Потом заплакала, сказала: все ее мучают, все хотят ее смерти… Почти то же говорила, что и ты сейчас… — мальчик все больше волновался, голос у него срывался, он готов был расплакаться.