Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
А когда в постели рядом со мной смотрят на часы, чтоб не опоздать к жене, я понимаю, что только придумала себе эту спину и время от времени продолжаю придумывать ее, чтобы не очень тяжело было жить. Но ты не думай и, пожалуйста, не бойся, — тут она усмехнулась, продолжая глядеть перед собой в темноту комнаты. — Я ни на что не претендую. Упаси бог. Будь счастлив со своей семьей, и так далее… Если ты и уйдешь от меня, я переживу и это. Потому что чем больше горя мне выпадает, тем я спокойнее отношусь к нему. Привычно становится. Даже скучно. Думаешь, вот опять не повезло. Вот и все. Ну не повезло, так не повезло, что же тут поделаешь… Я уже чувствую, что очерствела вся, вся душа очерствела от этих бесконечных побоев. А ведь не такая была. А если покопаться во мне, может, и сейчас не такая, может быть,
Она замолчала, шепот ее замер где-то в углах комнаты, притаился.
И тогда она услышала рядом с собой тихий, посвистывающий храп. Он спал.
Она приподнялась на локте, посмотрела в его блаженно улыбающееся во сне лицо. Поднялась, халатик накинула. Решительно растолкала его.
— А? Что? — он сонно озирался вокруг.
— Поздно уже, — бесцветным голосом сообщила она. — Тебе домой пора.
Он взглянул на часы на запястье циферблатом во внутреннюю сторону руки, что всегда почему-то раздражало ее. Потом торопливо, но будто стараясь подчеркнуть, что неохотно, оделся. Уходя на пороге, он обернулся, чтобы поцеловать ее. Она покорно подставила щеку. Он раздумал целовать и потрепал ее по щеке. Закрыв за ним дверь, она вернулась в комнату. Стала возле стола с таким задумчивым видом, будто должна была что-то сделать, но забыла, что именно, и теперь вспоминала. Губы ее, искусанные, бледные, дрожали.
Она тихонько приоткрыла дверь в другую комнату, где спал мальчик. Долго стояла у приотворенной двери. Потом вошла в темноту, где слышалось глубокое, прерывистое дыхание сына. Подошла к его кровати. Мальчик что-то сонно пробормотал во сне и повернулся на другой бок. Теперь она не могла видеть его лица. На щеках ее от слез размазалась тушь и раздражала кожу. Она тихо, так же как и вошла, вышла из комнаты, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.
Тогда мальчик открыл глаза, облегченно вздохнул, лег на спину, как любил спать, и лежал так, будто с него сняли тяжесть.
А когда женщина уже засыпала, как обычно, с мыслями о своей неудавшейся жизни, ей вдруг почудилось, что кто-то тихо, светло плачет.
Она очень утомилась, от плача, который почудился, ей, как это ни странно, стало легко и чуть грустно. Когда уже совсем засыпала, последнее, что промелькнуло краешком мысли в ее сознании, было: «Плач этот похож на мое будущее», — подумала она, вернее, почувствовала в неуловимый какой-то миг. Но так и не успела осознать, объяснить — почему, и заснула.
Камал Абдулла (род. 1950)
ЛАБИРИНТ
Несколько полицейских, усадив на стул справа от входной двери квартиры, где произошло преступление, все еще не пришедшую в себя от страха полноватую женщину-молочницу, нависли над ее головой. Каждый со своей стороны неспешно, стараясь не перепугать ее еще больше, проводил дознание. Когда полицейские прибыли на место преступления, в квартире была только она. Тем не менее вопросы сыпались со всех сторон: «Имя, фамилия, чем занимаешься, где живешь, почему оказалась в этой квартире, откуда знаешь убитую хозяйку, кто твой муж, сколько у тебя детей…». Затем, как карусель, повторно: «Имя, фамилия…».
Молочница была без сил, пот лился с нее градом, но она даже не осмеливалась вытереть лицо и шею. Женщина не теряла сознания, но ей казалось, что она прощается с жизнью, а окружившие ее люди — это злые ангелы, расспрашивающие человека в загробной жизни. Следующий вопрос обязательно будет таков: «Скольких мух за свою жизнь ты прихлопнула?». Женщина ожидала с надеждой, но злые ангелы не зададут этот вопрос. Она была по-настоящему растеряна и, подобно тому, как слепой не выпускает из рук схваченное, словно малолетние зубрилы, задыхаясь, бубнила одно и то же: «Ей-богу, за свою жизнь я мухи не обидела. Ей-богу, не говорила… И не скажу, Аллах тому свидетель…». И ее полные мольбы, выпученные от страха глаза останавливались то на одном, то на другом злом ангеле.
…Они (то есть женщина и мужчина) внезапно столкнулись лицом к лицу на веранде квартиры, где произошло это страшное преступление, слева от входной двери, близко к месту, где шел допрос, и, словно из глубин души, сквозь боль, извернувшись, кто-то прошептал эти слова: «Внимательно приглядитесь, кажется, вы знаете друг друга…».
Доблестный Тесей и прекрасная Ариадна уже долгое время, стоя лицом к лицу на вершине высокой скалы, нависшей над берегом безымянного моря, где ветры резво гоняли волны, не могли оторвать глаз друг от друга. Прямо за этой устрашающей скалой, глядящей в самое море, на острове Крит высилась гора. Расщелина в этой горе, там, где она соединялась со скалой, словно чему-то удивленная, была входом в мрачную пещеру, ведущим прямо в сердцевину горы, в известную всем страшную пещеру. Тесей стоял спиной к ней. Когда взгляд Ариадны касался этой черной пустоты за спиной Тесея, от волнения ее сердце начинало биться еще сильней. Наступала минута расставания. Влюбленные прощались. Тесей, проводя чуть дрожащими пальцами по волосам Ариадны, рассыпанным ветром по ее лицу, сказал:
— Я полюбил прекрасную Ариадну.
— И я полюбила тебя, доблестный Тесей. И сколько бы времени ни понадобилось, я буду ждать здесь, когда ты выберешься из лабиринта.
Сердце Ариадны было готово вырваться из груди.
— Если этого пожелают боги, я вернусь. Вернусь, разматывая клубок нитей, что ты мне вручила.
— Я верю, что ты выйдешь победителем из этой битвы. Боги помогут тебе, Тесей. Тесей, Тесей… Ты одолеешь Минотавра. И не забывай слово, что ты мне дал. Это важное слово.
— Могу ли я забыть? Мы отплывем вдвоем от этого презренного острова. Ты станешь царевной в моей стране!
— Ах, доблестный Тесей… — Прекрасная Ариадна прижалась к Тесею.
Волны, грохоча, бились о подножье скалы, почти заглушая их последние слова…
— Это, разумеется, преступление.
— Нет, это самоубийство.
— Для самоубийства нужен повод. Ни у кого не может быть такого повода. Не может быть!
— Неправда, каждый человек может отыскать тысячу причин, поводов для самоубийства. И вся эта тысяча причин, сложившись в одну, главную, приведет к конкретному, реальному результату.
— Ты, как и прежде… Очень любишь спорить. Нисколько не изменился. Я не желаю спорить. Чуть погодя женщина взорвалась:
— Да разве может быть подобный повод?!
— И ты тоже. Ни капельку не переменилась. Только цвет твоих глаз… Будто стали отливать зеленоватым. — Мужчина явно уходил от разговора…
В этой небольшой чайхане, за древними стенами Девичьей Башни, окруженной приземистыми, но густо разросшимися деревьями (по справедливости их можно было принять и за кусты), сидели, медленно, небольшими глотками попивая чай, мужчина и женщина. Со стороны можно было предположить, что они ведут дружескую беседу. Они окидывали друг друга неспешными и ленивыми взглядами, затем отводили все тот же неспешный и ленивый взгляд в сторону, напоминая уставшую от докучливой — кто его знает, многолетней или нет — жизни семейную пару. Также казалось, что этот задумчивый, с мешками под глазами, с тронутыми сединой, редеющими волосами, жадно затягивающийся, втягивающий в себя дым сигареты так, будто это последняя сигарета в жизни, мужчина, устало оглядывающийся по сторонам, ничем не озабочен, просто, ожидая кого-то, заскучал, притомился.