Антология современной азербайджанской литературы. Проза
Шрифт:
— Да, да, по-настоящему ехать будем, — согласился мужчина и неуклюже, неумело погладил мальчика по отросшим волосам, даже не погладил, а положил на мгновение свою большую ладонь на его голову, и сердце мальчика сильно забилось от этой неумелой ласки.
— Тебе давно пора постричься, — сказал мужчина. — Завтра свожу тебя в парикмахерскую.
Мужчина заметил насмешливый взгляд мальчика, чуть смутился и повторил:
— Завтра уже обязательно… Все времени раньше не было.
— Все мальчики в классе смеются надо мной, говорят, что я на девочку похож.
— Деретесь? Не бьют
— Нет, не бьют, — звонко ответил мальчик. — Не могут. Я сдачи даю. Знаешь, как я здорово дерусь? — он вскочил со скамейки и встал напротив мужчины, сжав свои маленькие кулачки.
— Не сжимай, кровь пойдет, — мужчина взял его за порезанную руку.
— И еще у меня в классе есть друзья. Мы дружим, — прибавил мальчик более спокойным голосом, усаживаясь обратно рядом с отцом.
— Хорошие друзья — это много значит! — рассудительным тоном произнес мужчина.
Он притянул мальчика к себе, большие его руки держали узенькие плечи мальчика. Он хотел поцеловать сына, но стеснялся. А мальчик, бледный от волнения, стоял, опустив глаза, не приученный к отцовской ласке, не просящий ее и не отвергающий. Внутри у него что-то сладко заныло. И тогда он заплакал, по-взрослому, беззвучно, крупными слезами из больших своих темных глаз.
— Что ты, глупенький? — дрожащим от нежности голосом спросил мужчина, он растерялся, не зная, что делать дальше, и просто повторил теперь уже осипшим, деревянным голосом: — Что ты, глупенький, не надо…
«Боже, — подумал мужчина, содрогнувшись на миг в душе своей, — не повтори в нем, боже, мою судьбу».
Ему даже не пришло в голову, что сына можно усадить к себе на колени, утереть ему слезы, приласкать… Да мало ли что можно… Мало ли что на его месте сделали бы другие, нормальные отцы. Он вспомнил об этом запоздало: мальчик перестал плакать и теперь сидел рядом, мрачный, тяжелым, недетским взглядом упираясь в мохнатые ели напротив скамейки.
Мужчина тяжело вздохнул, чувствуя свою беспомощность, и заискивающе произнес:
— Хочешь, немного погуляем?.. Хочешь, на бульвар пойдем? — он говорил заискивающе, как жизнь научила его говорить с людьми, потому что с собственным сыном говорить он еще не научился.
А мальчик, расслышав эту фальшивую нотку в его голосе, передернулся, она больно ударила по душе его, захлестнула горло. Дети ведь всегда остро чувствуют фальшь. Он презрительно хмыкнул, решив, что своим презрением перечеркивает фальшивую нотку, невольно прозвучавшую в голосе отца. Но мужчина уже перестал заглядывать ему в лицо и никак не среагировал, а может, даже не расслышал, и мальчик понял, что не удалось, так резанувшая душу ложь, исходящая от родного человека, и осталась висеть в воздухе между ними, звеня в его ушах. Подчеркнуто-равнодушным голосом мальчик ответил:
— Что ж, пойдем.
Отец, как ему показалось, даже обрадовался тому, что мальчик среагировал на его слова, тут же резво поднялся со скамейки, взял вялую руку мальчика в свою и сказал:
— Конечно, так сидеть — замерзнуть можно, лучше погуляем.
Мальчик убрал руку, спрятал в карман.
— Не маленький, — хмуро произнес он. — Так
— Ты карман запачкаешь, — сказал тоскливо мужчина и потом с огромным усилием спросил: — Я, может, обидел тебя чем-нибудь?
— Нет! — крикнул мальчик, выплеснув в крике всю накопившуюся в душе горечь.
— Что же ты кричишь? — тихо, устало спросил мужчина и вдруг подумал, что ничего ведь не знает про этого мальчика, не понимает его и, может, даже не старается понять, и где уж ему разгадывать малейшие движения его души, распознавать странности поведения. Он вздохнул и обвинил в этом только себя, но от этого ему не стало легче. Да и мальчику от этого не легче, подумал он, нужно наверстать упущенное, привыкнуть к нему, почаще, побольше бывать с ним, ведь он такой одинокий!
Они шли по бульвару вдоль берега моря. Стояла поздняя осень. Ветрено и прохладно, море черное, звезд нет. И дождь сеял не переставая, нудный, мелкий, колючий. Они шли молча, и каждый думал о своем.
— Я пойду домой, — сказал вдруг мальчик.
— Тебе холодно? — спросил мужчина.
— Домой пойду, — повторил мальчик, не отвечая на вопрос. — Поздно, ругаться будет.
Он не сказал: мама ругаться будет. Он вообще старался как можно реже упоминать это слово — «мама», такое обычное и любимое для других детей.
Мужчина взглянул на электрические часы на башне высотного дома: одиннадцать.
— В самом деле, поздновато, — сказал он. — Тебе спать пора, ведь завтра в школу, а?
— Завтра воскресенье, — равнодушно напомнил мальчик.
— Ах, да, да! — деланно хохотнул мужчина и шлепнул себя по лбу.
— Забыл… Знаешь, как оно бывает… Забегаешься, уж и дней недели не помнишь… А я ведь часто теперь и по воскресеньям работаю, и поэтому мне…
— До свиданья, — тихо сказал мальчик, не глядя на него.
Мужчина замолчал, молча протянул руку и пожал холодную ладошку мальчика. Тот повернулся и пошагал прочь. Он удалялся — маленькая светлая фигурка, такая беззащитная на огромном пустынном пространстве бульвара. Мужчина растерянно смотрел ему вслед. Потом, словно очнувшись, большими торопливыми шагами пошел за ним, догнал, взял за плечи, повернул лицом к себе.
— Послушай, послушай, — взволнованно заговорил он. — Мы уедем, я увезу тебя, обещаю. Обязательно. Будет грузовик, все будет, как ты хочешь… Будешь в нем жить и путешествовать… Мы будем кататься по дорогам, все время кататься…
Мальчик вдруг поморщился, как от боли.
— И я брошу, обещаю тебе, честно, брошу эту гадость… И тогда никто не посмеет назвать твоего отца наркоманом, никто не посмеет… Я буду всегда с тобой, мы начнем жить сначала, и никогда не будем вспоминать наше прошлое… Я буду работать, ты — ходить в школу… И грузовик будет, мы станем ездить по разным дорогам, куда ты хочешь, по самым красивым дорогам, которые только есть на свете… И я никогда, никогда больше не буду колоться, и никогда не дам тебя в обиду, мы будем вместе, всегда вместе, — говорил мужчина, задыхаясь, захлебываясь словами, стараясь убедить, чтобы его жалкие, липкие слова заставили бы мальчика поверить ему. Он говорил все это, но одна прилипчивая мысль вертелась в мозгу и не хотела исчезнуть.