Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
В повседневной жизни (за исключением экстраординарных и ритуальных случаев) обязательно подпоясывание одежды , что понимается как оберег от воздействия злых сил и соответствует нормам обычного права. На Рязанщине (как и повсеместно в России) существовал обряд первого опоясывания ребенка: «На 40-й день мать крестная подпоясывает младенца и застегивает ему рубашку». [1330]
В авторской стилистике Есенина встречается множество лексико-морфологических формообразований от слова «пояс»: « Подпояшу оструганным лыком» (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915); «Филипп накинул кожух и, опоясав пороховницу, заложил в карман паклю (V, 9 – «Яр», 1916). Есенин изображает по аналогии с человеком применение пояса к природным явлениям, таким способом очеловечивая их: « Распоясала зарница //
Одной из разновидностей поясов являлся кушак, упоминание которого встречается у Есенина только в 1915–1916 гг.: «Белая свитка и алый кушак » (1915); «…Филипп развязал кушак » и «…щелкнул кушаком Филипп» (V, 12, 29 – «Яр», 1916).
Кушаки типичны для Рязанщины: это длинные и широкие праздничные пояса, похожие на полотенце, но обычно покупные и сделанные из шерстяной ткани. В свадебном обряде Рязанщины кушак играл весьма знаменательную роль: когда свадебный поезд отправлялся к венцу, «отъехав саженей 20, дружко возвращается к матери невесты за кушаком ». [1331] В Касимовском у. приехавшего со свадебным поездом «жениха сажают рядом с невестой, связывают их кушаками и стукают головами, чтобы жили ладно да плотно. Кушак снимает крестный отец и перевязывает себе через плечо». [1332]
Слово «кушак» в значении «пояс для опоясывания по верхней одежде из широкой и длинной полосы ткани, нередко с бахромой по концам» встречается из славянских языков только в русском, где известно со 2-й половины XVI в. («Парижский словарь московитов», 1586 г.; «Посольство» Мышецкого, 1641–1643 гг.); тюркизм. [1333]
Еще один вид пояса – самая тонкая его разновидность – представлена у Есенина строкой: «Где сверкают гашники зарниц» (IV, 107 – «Старухи», 1915).
«Гáшник» – это «шнурок, веревочка и т. п., продергиваемые в верхнюю часть штанов и поневы для подвязывания их»; происходит от древнерусского гаща – «нижнее платье» (с XI в.), восходящее к значению «срамные части тела, нуждающиеся в прикрытии» и затем «набедренная повязка». [1334]
Одежда персонажа как показатель социального статуса
Дериваты, образованные от словесного корня со значением одежды и ее состояния, определяют уже иные категории – например, социальный статус граждан.
Общественное положение, зримо определяемое по одежде, остается одинаковым у разных типажей, поскольку оно соответствует единому или схожему одеянию. Так, в дихотомии «сермяжная рать – кто-то в сермяге» с учетом контекста двух произведений улавливается почти двухтысячелетнее историческое развитие образа: от исходного Христа – «Кто-то в солнечной сермяге // На осленке рыжем едет» (I, 55 – «Сохнет стаявшая глина…», 1914) до его последователей – христиан Средневековья и начала ХХ века – «Их поют от былой вызнати // До холопного сермяжника » (II, 176 – «Песнь о Евпатии Коловрате», 1912, 1925); «И ту же сермяжную рать // Прохвосты и дармоеды // Сгоняли на фронт воевать» (III, 161 – «Анна Снегина», 1925). Интересно, что Есенин создает вариант «обратного словосочетания»: привычнее был бы «сермяжный холоп». Социальный статус разделенных двумя тысячелетиями героев – уникального, единственного и многочисленного, обобщенного, в котором многократно повторился первый, – остался неизменным: самым низким – в восприятии земных властителей.
Социально-приниженный статус человека – не изначальный, но доведенный почти до предела, до самого низа общества – обнаруживается по ветхости любых одеяний. Лексически у Есенина это представлено различными дериватами от обозначений качества одежды – «ветхий», «худой», «дырявый» (по нарастающей): 1) «Только сердце под ветхой одеждой » (I, 160 – «Сторона ль ты моя, сторона!», 1921) и «Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » и «Не ходи так часто на дорогу // В старомодном ветхом шушуне » (I, 179, 180 – «Письмо матери», 1924); 2) «Длинный поп в худой епитрахили // Подбирает черные копейки» (IV, 118 – «Поминки», 1915) и « Одежонка худая , сапожки снег жуют, знамо дело, поневоле схватишь скарлатину или еще что…» (V, 43 – «Яр», 1916); 3) «На мне дырявая поддевка » (IV, 146 – «Без шапки, с лыковой котомкой…», 1916). Помимо более частотных дериватов-прилагательных Есенин применяет глаголы и существительные для показа предельной изношенности и дырявости одежды: « Поддевка его дотрепалась » (V, 39 – «Яр», 1916); «От Москвы по парижскую рвань » (I, 197 – «Ты прохладой меня не мучай…», 1923) – от первоисточника ‘рвань’ в смысле ‘носитель рваной одежды’.
Разные герои, которые еще не совсем опустились до социальных низов, пытаются бороться традиционными способами с проницаемостью одежды, вызванной ее изношенностью. Есенин показывает разные способы починки одежды, применяемые в народной среде: «Ходит Маша в сарафане, // Сарафан весь из заплат » и «Сшила Маша на подачки // Сарафан себе другой» (IV, 76 – «Сиротка», 1914); «Филипп чинил прорватое веретье , он воткнул шило в стенку и подбежал к окну» (V, 43 – «Яр», 1916); «В заштопанной мешками поддевке его <мельника Афонюшки> были зашиты денежные бумажки и медные кресты» (V, 33 – «Яр», 1916).
Изменение окраски одежды в плане ее выцветания, потери первоначального насыщенного цвета с течением времени также свидетельствует о деградации ее обладателя: «Скинь-покинь свой армяк полинялый » (IV, 99 – «Я одену тебя побирушкой…», 1915).
В ряде народных обычаев специально применялась старая, ветхая одежда, которая играла особую роль в крестьянском мировоззрении, являясь реликтом архаического сознания. Например, в д. Анатольевка Шостьинской вол. Касимовского у. Рязанской губ. «накануне свадьбы возят “хвастуна” – близкого родственника невесты, наряженного в рваную одежду, – на салазках по улице, стараясь свалить в яму: “хвастун” – тот, кто наговаривает, лжет на невесту». [1335] В творчестве Есенина такое использование изношенной одежды не встречается.
Противопоставление одетости и наготы персонажа
С одеждой как объектом поэтики соотносится понятие «одетость персонажа», противопоставленное «наготе героя», во-первых, по социальной шкале – сравните: « богато одетые » – « бедно одетые » – « раздетые, нагие ». Есенин иногда использовал народные словечки для определения социального статуса персонажа – например, дериват «голытьба» (от исходного «голый») означает босяка, отнюдь не лишенного полностью одежды; поэт применил этот термин для иносказания вечера и, возможно, одновременно человека (людей): «Роща синим мраком // Кроет голытьбу …» (I, 33 – «Дымом половодье…», 1910). Также дефиниция «голый» является иносказанием для обозначения нищеты и обездоленности народа, но не буквальной его раздетости: «Наш народ ведь голый , // Что ни день, то с требой» (II, 168 – «Сказка о пастушонке Пете, его комиссарстве и коровьем царстве», 1925).
Во-вторых, противопоставление одетости и наготы героя строится по этическому фактору. Требование иметь на себе одежду прилюдно, быть одетым в обществе, особенно неоднородном по половозрастному критерию, входит в нормативную этику. Есенин в повести «Яр» (1916) подчеркивает соблюдение этических норм по «одежной части» в крестьянской среде, особо выделяя «различительный статус» одежды по половому признаку: «Кто-то идет, – оглянулся Аксютка, – кажись, баба, – и, бросив ручку бредня к берегу, побег за портками . // Карев увидел, как по черной балке дороги с осыпающимися пестиками черемухи шла Лимпиада. // Он быстро намахнул халат и побежал ей навстречу» (V, 51).
Такая характеристика персонажа, как раздетость, может служить дополнительной оценкой (показывать его физическую конституцию, состояние здоровья, вовлеченность в конкретную жизненную ситуацию и т. п.): «Ваньчка раздели наголо , дряблое тело, пропитанное солнцем, вывело синие жилы. Карев разделся и начал натирать»; «Ваньчок встал, свесил разутые ноги…»; «Филипп телешом стал, покачиваясь, в сторонку и попросил мужиков закурить»; «Косули услышали плеск воды и сквозь оконца курчавых веток увидели нагое тело» (V, 24, 30, 88, 93 – «Яр», 1916). Такими словами Есенин подчеркивал как экстремальность одних ситуаций, в которые попали герои, так и привычность и нормативность других обстоятельств, где нагота или частичная оголенность тела являются необходимыми условиями (например, в реке, бане, в постели и т. п.).