Анж Питу (др. перевод)

Дюма-отец Александр

В этот миг Лафайет, выходивший из ратуши разведать обстановку, вернулся назад еще более подавленный.

– Дорогой Байи, – обратился он к мэру, – народ ожесточен до предела. Оставить господина Бертье здесь – значит оказаться в осаде, а если мы станем защищать ратушу, то дадим разъяренной толпе повод, которого она только и ищет. Если же мы откажемся от обороны ратуши, это будет означать, что мы опять сдаемся без боя.

Тем временем Бертье сел на скамью, а потом и растянулся на ней во весь рост.

Он все же решил соснуть.

Через

открытое окно до него доносился неистовый рев толпы, но он сохранял полное спокойствие; лицо его дышало безмятежностью человека, который забыл обо всем и ждет, когда его одолеет сон.

Байи продолжал совещаться с выборщиками и Лафайетом.

Бийо неотрывно смотрел на Бертье.

Лафайет быстро подсчитал голоса и обратился к арестованному, который уже начал задремывать:

– Сударь, благоволите приготовиться.

Бертье вздохнул и, приподнявшись на локте, осведомился:

– К чему?

– Эти господа решили, что вас следует перевести в Аббатство [173] .

– В Аббатство так в Аббатство, – согласился интендант. – Впрочем, – добавил он, глядя на смущенных выборщиков и понимая причину их смущения, – так или иначе с этим надо кончать.

Как раз в этот миг Гревская площадь взорвалась давно сдерживавшимися злобой и раздражением.

– Нет, нет, господа, – воскликнул Лафайет, – сейчас мы не можем позволить ему выйти отсюда.

173

Тюрьма в Париже, построенная в 1631–1635 гг. В 1854 г. разрушена.

Собрав все свое мужество, Байи в сопровождении двух выборщиков спустился на площадь и призвал народ к молчанию.

Но люди не хуже его знали, о чем он собирается говорить, их вновь обуяла жажда крови, они ничего не желали слышать, и стоило Байи открыть рот, как толпа завопила, мгновенно заглушив его слова.

Байи, видя, что ему не удастся вымолвить ни звука, вернулся в ратушу, а вдогонку ему неслись крики:

– Бертье! Бертье!

Через секунду к ним присоединились новые возгласы, словно пронзительные ноты, внезапно вплетающиеся в хор демонов в опере Мейербера или Вебера:

– На фонарь! На фонарь!

После Байи утихомирить толпу решил попробовать Лафайет. Он молод, горяч, всеми любим. То, что не удалось старику, популярность которого уже в прошлом, ему, другу Вашингтона и Неккера, удастся с первого же слова.

Но напрасно генерал от народа обращался к самым разъяренным, напрасно взывал он к справедливости и человечности, напрасно, распознав или сделав вид, что распознал вожаков, он умолял их, пожимал им руки, пытаясь их удержать.

Ни одно из его слов не было услышано, ни один из жестов не понят, ни одна слеза не увидена.

Постепенно отступая назад, он в конце концов встал на колени на крыльце ратуши, заклиная этих диких зверей, которых он называл согражданами,

не позорить нацию и самих себя, не делать из преступников мучеников – ведь покарать и предать их бесчестью волен лишь закон.

По мере того как он говорил, угрозы стали сыпаться и в его адрес, но он не обращал на них внимания. Тогда несколько одержимых стали размахивать у него перед лицом кулаками, а кое-кто – и оружием.

Лафайет не склонился перед угрозами, и оружие опустилось.

Но раз люди угрожали Лафайету, значит, они угрожали и Бертье.

По примеру Байи побежденный Лафайет вернулся в ратушу.

Выборщики видели, что Лафайет оказался бессилен перед бурей: последний их оплот пал.

Поэтому они решили, что солдаты охраны, находившиеся в ратуше, доставят Бертье в Аббатство.

Бертье посылали на верную гибель.

– Наконец-то, – заметил он, когда решение было принято.

Бросив на них взгляд глубочайшего презрения, он встал посреди солдат, кивком поблагодарил Байи и Лафайета и протянул руку Бийо.

Байи отвел в сторону полные слез глаза, взор Лафайета горел возмущением.

Тем же ровным шагом, каким он поднимался по лестнице ратуши, Бертье стал опускаться вниз.

Едва он ступил на крыльцо, как на площади раздался жуткий вопль, от которого задрожали каменные ступени.

Однако, сохраняя невозмутимость, он спокойным, презрительным взором взглянул в тысячи пылающих глаз и, пожав плечами, произнес:

– Странные люди! Чего они так орут?

Не успел Бертье договорить, как уже стал добычей этих странных людей. Он еще стоял на крыльце, среди солдат, когда к нему потянулось множество рук. В тело его впились железные крючья, он поскользнулся и угодил прямо в лапы к своим врагам, которые буквально в секунды смяли стражу.

Мощная волна повлекла арестованного по залитому кровью пути, который Фулон проделал двумя часами раньше.

На роковом фонаре уже сидел человек с веревкой в руке.

Однако в Бертье вцепился другой человек, яростно, безумно раздававший удары направо и налево и во всю глотку проклинавший палачей.

– Я вам его не отдам! – кричал он. – Вы его не убьете! – Это был обезумевший Бийо; отчаяние удесятерило его силы.

Одним он орал:

– Я один из тех, кто брал Бастилию!

И верно: некоторые узнавали его и умеряли свой пыл.

Других он просил:

– Позвольте его судить, я ручаюсь за него головой, если он сбежит, возьмете меня вместо него.

Честный Бийо! Бедняга! Вихрь закрутил его вместе с Бертье – так смерч крутит в своих громадных спиралях и перышко, и клок соломы вместе с ним.

Он двигался, не чуя под собою ног, не замечая ничего вокруг. И наконец дошел до места.

Дальше все произошло с молниеносной быстротой.

Бертье, которого, подняв над землей, тащили спиной вперед, почувствовал, что движение прекратилось, обернулся, поднял глаза и увидел мерзкую петлю, болтавшуюся прямо у него над головой.