Анж Питу (др. перевод)
Шрифт:
– Что-что? – произнес Бийо.
– О, бедная моя тетушка Анжелика, – вздохнул Питу, – ну и скривится же она!
– Что попишешь, любезный? – отозвался Жильбер. – Революция сделана, не так ли? А ведь за нее надо платить.
– Это правильно, – мужественно согласился Бийо. – Раз надо, будем платить.
– Черт возьми! – воскликнул Жильбер. – Вы – человек убежденный, и ваш ответ меня не удивил. Но вот те, кто не убежден…
– А что с ними?
– Да, что они сделают?
– Они будут сопротивляться, – ответил Бийо тоном, из которого можно было заключить, что он и сам ни за что в жизни не отдал бы четверть своего дохода на дело, противное его
– Выходит, борьба, – подытожил Жильбер.
– Но ведь большинство… – начал Бийо.
– Договаривайте, друг мой.
– Но ведь на то и большинство, чтобы навязать свою волю.
– Тогда получится притеснение.
Бийо с сомнением взглянул на Жильбера, и вдруг в его глазах зажегся хитрый огонек.
– Погодите, Бийо, – остановил его доктор, – я знаю, что вы хотите мне сказать. Знать и церковь владеют всем, не так ли?
– Конечно, – согласился Бийо. – И монастыри…
– Монастыри?
– Они ломятся от богатств.
– Notun certumque [174] , – пробормотал Питу.
– Знать платит налоги, которые не идут ни в какое сравнение с ее доходами. И я, фермер, плачу в два раза больше, чем трое братьев де Шарни, мои соседи, имеющие более двухсот тысяч ливров ренты.
174
Это общеизвестно (лат.).
– Но неужели вы полагаете, – продолжал Жильбер, – что дворяне и священники – французы худшего сорта, чем вы?
Питу насторожился: в те времена, когда патриотизм измерялся на Гревской площади крепостью локтей, подобное предположение казалось ересью.
– Именно так вы и считаете, мой друг, верно? Вы не можете согласиться с тем, что дворяне и священники, которые забирают все и не отдают ничего, – такие же патриоты, как вы?
– Конечно, не могу.
– Ошибаетесь, любезный, ошибаетесь. Они патриоты даже в большей степени, и я вам это докажу.
– Ну уж извините, не получится, – возразил Бийо.
– Вы имеете в виду привилегии, ведь верно?
– Вот именно, черт возьми!
– Подождите минутку.
– Да, жду, жду.
– Так вот, Бийо: я ручаюсь, что через три дня самыми большими привилегиями во Франции будет пользоваться тот, у кого ничего нет.
– В таком случае это буду я, – важно проговорил Питу.
– Пожалуй, что и так.
– Почему это? – удивился фермер.
– Послушайте, Бийо, все эти дворяне и духовенство, которых вы обвиняете в эгоизме, охвачены теперь приступом патриотизма, пронесшимся по всей Франции. Сейчас они собрались в кучу, словно бараны на краю рва, они колеблются, и самый решительный прыгнет послезавтра или завтра, а быть может, и сегодня вечером. А за ним – и все остальные.
– Что вы хотите этим сказать, господин Жильбер?
– Я хочу сказать, что феодальные сеньоры, отказавшись от привилегий, освободят крестьян; землевладельцы перестанут взимать аренду, дворяне – владельцы голубятен отпустят на свободу всех голубей.
– Неужели вы думаете, что они это сделают? – вскричал изумленный Питу.
– Но это же будет настоящая свобода! – просияв, воскликнул Бийо.
– А что мы станем делать, когда окажемся на свободе?
– Как это? – несколько смутившись, проговорил Бийо. – Что мы станем делать? Там будет видно.
– Вот то-то оно и есть! – вскричал Жильбер. – Там будет видно!
Он помрачнел, встал, молча походил по кабинету,
– Да, там будет видно. Увидим – и ты, и я, и он. Именно об этом я и размышлял, когда ты удивился моему хладнокровию.
– Вы меня пугаете. Неужто народ, который ради общего блага объединился, сплотился, наводит вас на мрачные мысли, господин Жильбер?
Тот пожал плечами.
– Тогда что же скажете вы сами, – продолжал настаивать Бийо, – если сомневаетесь даже после того, как все приготовили в Старом Свете и дали свободу Новому?
– Бийо, – ответил Жильбер, – ты, сам того не подозревая, произнес слова, в которых таится загадка. Впервые их произнес Лафайет, и с тех пор никто, включая и его самого, так и не понял их смысла. Да, мы действительно дали свободу Новому Свету.
– Мы, французы. Это здорово.
– Здорово, но стоить это будет недешево, – печально возразил Жильбер.
– Вот еще! Деньги израсходованы, по счету уплачено, – весело проговорил Бийо. – Чуть-чуть золота, много крови, и долг погашен.
– Слепец! – воскликнул Жильбер. – Слепец, который в этой заре на Западе не видит, увы, зародыш нашей полной гибели. Как я могу кого-то обвинять, когда сам видел свободу не больше, чем кто-либо другой? Свобода Нового Света – вот чего я боюсь, Бийо, – это крах Старого Света.
– Rerum novus nascitur ordo [175] , – с горячим революционным апломбом ввернул Питу.
– Молчи, дитя, – цыкнул на него Жильбер.
– Разве победить англичан труднее, чем успокоить французов? – спросил Бийо.
– Новый Свет, – начал Жильбер, – это, если можно так выразиться, чистый лист бумаги, совершенно нетронутая страна. Законов там нет, но нет и злоупотреблений, идей нет, но нет и предрассудков. Во Франции на тридцати тысячах квадратных лье живут тридцать миллионов человек, и если землю разделить между всеми поровну, то каждому достанется кусочек, на котором он с трудом сможет поставить колыбель и вырыть могилу. Там, в Америке, на двухстах тысячах квадратных лье живут три миллиона человек, границы там – идеальные: не с другими странами, а с морем, то есть с бесконечностью. На этих двухстах тысячах квадратных лье – тысяча лье судоходных рек, девственные леса, бог знает насколько простирающиеся вглубь, – короче, все, что нужно для жизни, цивилизации и будущего. Ах, Бийо, как это просто, когда тебя зовут Лафайет и ты привык орудовать шпагой, когда тебя зовут Вашингтон и ты привык мыслить; как это просто – сражаться с лесом, землей, скалами или человеческой плотью! Но когда вместо того, чтобы создавать на обломках новое, видишь, как при давно установившемся порядке вещей происходит наступление на твердыни обветшалых идей, а за обломками этих твердынь скрывается столько людей и интересов, когда, найдя нужную идею, видишь, что для того, чтобы заставить народ принять ее, нужно истребить чуть ли не каждого десятого, начиная от старика, который все помнит, и кончая ребенком, который только еще учится, начиная от монумента, который есть память этого народа, и кончая зародышем, который есть его инстинкт, – Бийо, эта задача заставляет содрогнуться людей, видящих, что находится за горизонтом. Я вижу далеко, Бийо, и я содрогаюсь.
175
Рождается новый порядок вещей (лат.).