Априори Life 3
Шрифт:
Я замерла на секунду от услышанного и снова уставилась на чашку. Затем подняла ее, отхлебнула кофе, потрогала ложечку, лежащую на кофейном блюдце и еще немного помедлив, вежливо подняла глаза.
– Встреча с тобой – это дар, Лерка, – продолжил он, вновь соприкоснувшись взглядом. – В твоих ресницах сквозь дымчатый визор больше тайны, чем в тысячи вопросах…
– Вот как, – отметила я, настойчиво и отчаянно глядя ему в глаза. – Однако ты никогда раньше не упоминал о понятии совершенной скорости, тренер.
Он расплылся в довольной улыбке, рассыпая мимическими морщинками кожу вокруг глаз: – Видимо, запамятовал. Пораженный мозг, – что тут еще скажешь. Или просто старость…
– Старость приходит, когда человек перестает гореть и что-либо чувствовать, – я ответила ему нежной чуть утомленной улыбкой, – а в тебе столько жизни…
– «Пока реагируешь, – живешь», – помнишь, ты говорила? –
– Это и есть та самая «совершенная скорость»? – прервала его я с легким смущением.
– Нет. – С еще большей теплотой ответил он. – Совершенство не имеет пределов, а все что можно измерить или вычислить, уже ограничивается. Совершенная скорость – это когда ты просто оказываешься там, куда был намерен направиться. Но только она способна дать то ощущение, что ты неимоверно устал от жизни и в то же время с изнуряющей жадностью не можешь ею насытиться.
Я посмотрела на него, задержав взгляд чуть дольше обычного. Он ответил мне легкой улыбкой и опустил глаза, смотря прямо перед собой. Бледное, чуть более утомленное, чем обычно лицо. В своей глубокой задумчивости оно казалось мне куда более выразительным. И, невзирая на его патологическую, ставшую почти второй натурой отчужденность, сегодня как никогда от него веяло теплом, непосредственностью и непринужденным спокойствием. Я не знала и не пыталась предполагать, чем бы это могло объясняться, лишь нескрываемо наслаждалась этим теплом, не прекращая наблюдать, как он всецело поглощен своими, казалось, далекими мыслями, время от времени попивая из чашки. Сложно представить, что этого человека вообще могло что-либо взволновать. Еще сложнее, что он сам когда-то был олицетворением отчаяния. Что когда-то жил абсолютно буднично и прозаично, вел глубинные философские беседы с «друзьями-однополчанами», маялся всеобщей бессмысленностью в перерывах между ночными загулами, алкоголем и прочей обыденностью в виде беспричинных скандалов с женой и постоянной нехватки времени для дочери. И вроде бы не критично все – есть, как есть. Се ля ви. А потом бац: сдавленные виски, писк в ушах, «скорая», укол, провал, и … безысходность. Уже без привкуса мужской ночной прозы, а реальная такая, висящая в воздухе больничной палаты, забитая в трещины на стенах, потеки на потолке, с устойчивым запахом медикаментов и гноя откуда-то из коридора. Ее вполне можно ощутить физически. Выбросить только нельзя. А потом все заново. Как в замыленном выражение: все с нового листа. Только лист не новый совсем и не чистый, а измятый и будто исписанный, искаляканный карандашом, который долго и упорно зачем-то стирали ластиком. Довольно странное, наверное, чувство, – начинать новую жизнь, когда старая будто продолжает идти параллельно. Где время, как желатин: дрожит, местами прогибается, но не движется. И ты будто застреваешь в нем, физически ощущая каждую секунду. Секунда, пять, семь, десять … минут… дней… вечностей…
А сейчас он сидит напротив, источая спокойствие и уравновешенность. А я украдкой блуждаю по его чертам взглядом в тщетной попытке найти в них хотя бы что-то второстепенное. Морщины, седые волосы, пятна на коже, бесцветность губ… Зрелость не многим к лицу. Для нее, очевидно, нужно нечто большее, чем просто красота. Как и такой целостный образ не складывается за две недели. Даже пары лет будет недостаточно. И волшебной таблетки нет. Невозможно однажды таким проснуться. Это глубокая работа, это длинный путь. Зрелость. Ее невозможно перенять, ее невозможно «подселить» внутрь. Зрелость приходит с проживанием. Проживанием своей жизни, осознанием себя. Зрелость приходит с опытом. Как и умение не бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только зрелость, но и мужество в купе с легкой непринужденностью. Это и есть, наверное, одна из причин, почему она выглядит столь привлекательно, что непроизвольно хочется мягко наклонить голову, щуриться сквозь ресницы, покачивая головой в такт словам с понимающим видом, и светиться полуулыбкой. Хочется проникновенных разговоров, но не на все темы, а только на те, на которые как раз и не принята откровенность. Хочется протянутой руки, хочется припадать к плечу и утыкаться носом в область сонной артерии. А вместо этого я сижу сейчас здесь как в засаде между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, будто проповедница.
– Мне временами кажется, ты нарочно надо мной издеваешься?
– Я вовсе не издеваюсь над тобой, – проговорил он, наконец, подняв на меня свои удивительно насыщенные глаза. – Я издеваюсь над собой…
– Почему? – спросила я, прервав затянутую паузу. – Ты сожалеешь о чем-то?
Он не ответил.
«Пропадает», – подумала я. «Кто действительно пропал, тот молчит», но вместо этого лишь прищурилась и, чуть наклонив голову, напела: «В душе моей осадок зла. И счастья прежнего зола…»
Он с минуту мерил меня глазами. Глаза. В них словно молнии сверкали. Яркие красноватые молнии, рожденные из хаоса агрессии и терпимости.
– Ты слишком умна. Это опасно. Хотя я это уже говорил, – отозвался он.
– Приятно, что ты снова это отметил, – я улыбнулась.
– Ты привлекаешь к себе, играя на очаровании, и удерживаешь на пороках. Ты невинна душой и испорчена до мозга костей. А вот это уже очень опасно. Для других. Но вполне уместно. Я же старше тебя почти на двадцать лет. И совсем не тот, кто может похвастаться жизнью с роскошью воспоминаний. Большая часть их навсегда закрылась для меня в выжженных ячейках мозга без шанса к восстановлению. Единственное, что остается, – это крупицы мужества не поддаваться отчаянию, когда вновь и вновь натыкаешься в себе на эту незримую битву внутри серых и белых извилинах студенистой массы, именуемой мозгом. Здесь главное, в конец не ополоуметь от самого процесса. А сожалений нет. Давно нет. Совсем не осталось.
– Что позабудешь, того потом всю жизнь не хватает, правда? – я прильнула на руки сложенные на столе перед собой и посмотрела на него снизу вверх. Свет уличного фонаря скользнул по его лицу и отразился в глазах. Они казались бездонными. – Но сколько найдется желающих отдать многое, лишь бы частично стереть свои воспоминания.
– Я будто только сегодня встретился с тобой, – улыбнулся он, не скрывая удивления. – Раньше ты была другой.
Чуть наклонив голову, я снова посмотрела на него с низу вверх. Его лицо, освещенное боковым источником, было совсем близко. По волосам искрились блики уличного фонаря, в глазах играли бесы. Взгляд безвольно принимал их партии. Подумать только, на протяжении стольких лет, этот человек оставался единственным, при ком мне до сих пор становится не по себе. Подобно стихийным силам он не был подвластен ничьей узде, порой даже своей собственной. Как динамит, его присутствие следовало оберегать и обращаться с повышенной внимательностью. Он не страшился ни государственной власти, ни бога, ни дьявола, и не любил никого из людей. Приземистый, ширококостный, он носил на лице, как печать, свою выборочную преданность. И самому себе в том числе. Существа такой породы – большая редкостью, но только с такими возможно выстроить поистине фундаментальную мощь.
Я пожала плечами, осознавая безвыходность своего положения, и подалась вперед, сделав известную нам комбинацию жестов. Он помедлил с минуту, осматривая мое лицо бесстрастным и недоступным взглядом, затем перегнулся через стол, подаваясь всем телом вперед. Я прильнула к его уху, чуть дольше дозволенного и почти прикасаясь губами заговорила. Он слушал очень внимательно, изучая пространство перед собой. Я проговорила свое последнее слово и выпрямилась. Он снова поднял на меня глаза. Прошла долгая минута.
– Ты совсем ничего не боишься? – заговорил он ровно в тот момент, когда молчание норовило перелиться через края корректности.
– Я уже ничего не боюсь, – негромко отозвалась я. – С тобой. А это разные вещи…
– Маленький уютный уголок на краю вулкана, – ты, в самом деле, считаешь это возможным?
– Считаю я обычно до трех, – улыбнулась я, снова пожимая плечами. – В остальном предпочитаю не сомневаться. А все эти разговоры о неготовности, о несвоевременности, о сомнениях. Это страх. Страх потери. Потери времени, независимости, возможности. У каждого свой. И не только на пределе физических возможностей. Я же патологически боюсь обыденности. Боюсь однажды сдаться в угоду всех этих мещанских радостей. Где все как положено – хлеб в хлебнице, сахар в сахарнице, мусор – под раковиной. И уверить себя, что все душевные происки исключительно по их неуместности. Как только хлеб ляжет в предназначенное для него место на кухне, сразу же все наладится. Гармония незамедлительно наполнит душу, существование смыслом, а всякого рода общение станет сродни просмотру новостей в доме престарелых. От всего этого жутко веет плесенью задохнувшегося холодильника.
– Со временем все именно так и происходит, – прервал он, провокационно коснувшись взглядом.
– Время откровенно насмехается над нами… – бросила я в сердцах.
– … а мы все стремимся его обогнать.
«И обгоняем. Время от времени», – подумала я, не сводя с него глаз. По сравнению со скоростью мыслей, уносящихся в прошлое, даже скорость света – ничто. Стоит ли говорить о том, что свой максимум она достигает, двигаясь в обратном направлении, при условии, что ей есть куда возвращаться.