Априори Life 3
Шрифт:
А для чего тогда жить-то, в принципе?!
Ведь то, что произошло в тот день на треке, – не было случайностью. На атомном уровне миром правит чистый Его Величество – случай и, этого уже давно никто не оспаривает, хотя поверить в это до конца, все равно, невозможно. Но и моей самой большой ошибкой это тоже назвать нельзя… Невозможно. Я делала глубокие вдохи, чтоб хоть как-то привести эмоции в норму. Глаза защипало. Слезы выступили с напором – слезы гнева, слезы бессилия. Я, как сейчас, видела, когда опустился клетчатый флаг. Перед кем он опустился. В тот момент мне хотелось плакать и кричать. И я заплакала. Преодолевая последние метры до финишной отметки, я плакала. Ведь, это была великолепная битва двух людей, самая красивая гонка и самый красивый чемпионат, и в котором я оказалась не первой.
Невозможно передать ощущения пилота, когда он побеждает на гонке. Еще сложнее описать чувства того, кто проигрывает в ней в неравноправных условиях…
Тогда все ощущения за меня скрывал шлем. Сейчас его не было. Но это по-прежнему не было моей самой большой ошибкой. Ведь я была там. А сейчас – здесь, в настоящем, но в то же время я очень далеко от самой себя… Дальше, чем сама реальность. Я – на трассе. А моя самая большая ошибка? Она… она просто ещё не случилась.
Хруст гравия обратил меня в окружающую реальность. Рамир снова шагал в мою сторону. Я вскинул левую руку, чтобы заблаговременно пресечь все его реплики. Он промолчал, затем взял меня за кисть и неспешно присел рядом. Меня сразу охватило чувство, будто подобного жеста я и ждала все это время. Не поворачиваясь в его сторону, я медленно обвела взглядом море и горы на юге. Полный покой. Высоко в западной части неба гудел самолет – третий или четвертый за сегодняшний день. Я непроизвольно представила себе его борт изнутри: стюардессу, везущую меж кресел тележку с напитками, спящий или вечно жующих пассажиров, сухой кондиционированный воздух салона, слабый гул. И необъяснимая тоска внезапно овладела мной в тот момент, – ощущение сродни потери. Потери навсегда. Того, что будто еще вчера видела вблизи, держала за руку, чувствовала живое тепло… утраченное идеалом обыденности. Как сейчас.
Я медленно перевела взгляд на сидящего рядом некогда более, чем родного, а сейчас совершенно неизвестного мне человека, и тут же уперлась в его цепкие и пронзительные глаза. Он молчал. Он всегда был из тех, кто мало говорил, а в последние годы, – еще и тех, кто мало смеется. Я слишком хорошо понимала, что означает его это молчание, и, боясь сбить его или самой отвлечься, я чуть сильнее сдавила пальцы и ждала продолжения. Этот взгляд невозможно понять неправильно. Этот взгляд сложно спутать. Он с неизменной присущей ему настойчивостью говорил, что, возможно, как для учителя, я, все же, – полный педагогический провал, но как для человека я по-прежнему значу нечто Большее.
– Все те же глаза, Лерочка, – начал он, за секунду превращаясь из солидного человека в комичного мальчишку, которому эта моя секундная заминка будто вернула молодость. Он взял меня за вторую руку, чуть тянул к себе и мягко улыбнулся. – Такие лица, как твое… смотрят разве что с полотен Боттичелли. С моей же занятостью не то, что в галереи, из-за стола не всегда выбираешься, но тяга к прекрасному не оставляла никогда. А с твоей выходкой лишь обострилась.
Настал мой черед загадочно улыбаться. Я не собиралась ничего объяснять, и в большей мере потому, что вся эта нарочитая любезность вызывала во мне уже только пресыщенность и досаду. Однако врожденное любопытство и приобретенный такт уже непроизвольно делали свое дело в терпеливом ожидании истинного мотива всей этой словесной прелюдии. Грациозный поворот головы, пристальный взгляд, затянутое молчание, – все самое настоящее, все истинно женское, как демонстрация восприятия. Мягкость без слезливости, открытость без наивности. Он практически утратил подвижность. Морщинки нежности у его глаз. Он видел меня одну, словно мое присутствие отменяло разом все окружающее. Я с улыбкой принимаю эту дань, превозмогая желание проговорить очередную колкость в его адрес, по той лишь причине, что все эти колкости чрезмерно будут переполнены ласки…
– Есть единственная причина, по которой я разрываю какого-либо рода отношения – это невозможность личностного роста в сложившихся условиях, – нарушила я молчание, жестом откинув за плечи, растрепавшиеся на ветру светлые локоны.
– Мне хотелось защитить тебя, оградить, – с порывом начал он, – потому я тебя дистанцировался, отдаляя тебя по ряду вопросов. Рядом с тобой я всегда чувствовал себя защитником. Но если вдуматься на деле, – это ты меня защищала. И защитила бы, коли пришлось…
Он так же резко умолк, затем с еще большим напором продолжил: – И мне бы держаться за тебя. Мне бы не вести себя, как уродливый паразит, который существует лишь при удачном стечении обстоятельств (в остальное же время делает бурную ее имитацию) и прекратить уже мучиться «рефлексом непреодолимых препятствий». Мне бы воспринять тебя, как точку опоры. Мне бы найти в себе смелость отречься от прежнего опыта, от прежних ориентиров. Мне бы не поддаться на профанации собственных страхов и не усомниться в твоей преданности. Мне бы… мне бы. А я просто взял и позволил себе забыть, что каждым великим мужчиной стоит великая женщина…
«…потому что именно такие и умеют подкрадываться», – закончила я мысленно. Очередное подтверждение, что? если у тебя кроме традиционных женских качеств есть еще и мозги, – ты представляешь собой реальную проблему. Ведь у тебя могут быть два красных диплома, ты можешь знать, о чем молчит черный квадрат Малевича и зачитываться Булгаковым, но кого это интересует, если на момент встречи в твоем наряде присутствует элемент обнаженного плеча…
– Глупости, – произнесла я вслух, чуть расплываясь в улыбке.
– Ты права, тут же подхватил он. – Одни сплошные глупости, – что на уме, что на языке. Я и сам понимаю, как в них запутался.
– Запутался? – демонстративно фыркнула я. – Зарвался. Вот это вернее.
Я не сводила с него глаз, все же, не удержавшись от колкости. Он молчал. Он понимал, что на самом деле я далеко не так сердита, какой пытаюсь выглядеть. Эта нарочитая небрежность была лишь противопоставлением его спокойствию, и я ничуть не жалела своей невежливости, и о том, что отвергаю тем самым его располагающие жесты. Слишком уж они отдавали давнишними рецептами викторианской кухни: варенья, лакомых перемен, не получишь, пока не объешься черствыми корками ожидания. У меня с тех самых пор выработался хронический гастрит на этот вид деликатеса, уходящий в рецидив разве что после ударной дозы приторности обретенного. Однако моим любимым лакомством были, и по сей день остаются люди и события, способные оставлять послевкусие. Когда после пусть и не продолжительной порой встречи с теми или иными, всегда есть над чем подумать. Многое, зачастую, открывается в новом свете и становится понятным. А то, что остается непонятным, можно понимать как угодно…
– Вся эта история – все равно, что книга, дочитанная до середины, – продолжила я, спустя продолжительную паузу. – Не отложишь уже и выбросишь. И пусть сюжет слегка затянут, а повествование отдает предсказуемой нудятиной, – все еще может измениться, верно?
– Тебя интересует мое мнение на сей счет? – оживился он с присущей ему лукавостью.
– Что ты…. Давно известная бессмыслица интересоваться о достоинстве произведения у другого писателя: оно априори обречено на провал по двум причинам, – бездарность вопрошающего, либо зависть оппонента, – ответила я в той же манере. – Мне интересно соавторство. В равном соотношении. Если на то найдутся желание и возможности, разумеется…
– Милая, – трепетно накрывая ладонью мою кисть руки. – Я не устану повторять: встреча с тобой – это дар. Ведь для того, чтобы достичь истинного жизненного комфорта, искренности в общении и духовной свободы мне, как и любому адекватному политику и бизнесмену просто необходима рядом женщина, обладающая редкой способностью делать жизнь вокруг себя столь же красивой, сколь она сама.
– Что ж, дело за малым, – я снова кольнула улыбкой, – осталось не пропасть без вести при переходе от слов к делу.