Априори Life 3
Шрифт:
– Ты заезжала в больницу? – пронзил он вдруг мою туманность в голове вопросом, внезапным и вполне ожидаемым.
– Да, была у него. За пару дней до выписки, – ответила я, будто справились о погоде.
– Вы говорили?
Я кивнула, не поднимая глаз, перед которыми будто в реальности восстанавливались детали не так давно минувших дней.
Белесая палата. Послеоперационное отделение. Запах медикаментов, казенного белья и неизвестности. Я стою у окна и всматриваюсь в узкую полосу линии горизонта. Небо было низким, безоблачным и бесцветным в этот шаткий час нереальности, колеблющийся между днем и ночью. Сквозь вакуумную тишину я слышала его прерывистое дыхание.
«Зачем я здесь?» – подумала я и невольно вздрогнула, от ощущения будто чья-то рука
… вот он лежит передо мной в перевязках. Бледные руки в безмятежном спокойствии вдоль тела, на искаженном и будто совсем незнакомом лице маска покорности, – черты заостренные, кожа тонкая, казалось, вот-вот порвется, и перманентное выражение боли, будто до сих пор в нем что-то выскабливали скальпелем. Даже несмотря на укол, ему предстоит ужасная ночь: полная неподвижность, кошмарные сны, нескончаемая боль… а я смотрю на него безотрывно, и понимаю, что ничего при этом не чувствую. Понимаю, что не усну теперь сегодня, и потому моя ночь тоже предстоит быть нелегкой. А за ней – ватное утро и абсолютно разбитый день. Понимаю… и отдаю себе полный отчет при этом, сколь ничтожны все мои эти страдания в сравнении с муками Макса. И все же эта мысль меня не утешает. Она ничуть не утешает, не помогает и ничего не меняет. Хоть голова у меня разболись, в самом деле… чтоб хоть как-то разделить с ним намек на его состояние. Ведь его организм отчаянно борется сейчас со смертью, бросает в бой все резервы кровяных шариков и нервных клеток. Он вовсе не примирился с судьбой, он не желает этого делать. И не сделает. А я смотрю на него и безумно хочу ему хоть как-то помочь, но вместо этого выхожу из палаты, чтоб купить себе в холле аппаратный кофе. И сама себя ловлю на мысли абсолютного непонимания, как можно делать самые, казалось бы, неуместные вещи и быть при этом совершенно безутешной. Напивайся я сейчас до беспамятства, – и все рамки приличия были бы соблюдены. Я же сижу сейчас на узком стульчике возле его кровати, сжимая в одной руке пластиковый стаканчик с дымящейся жидкостью, другой – его теплую шершавую руку, и особенно остро ощущаю в тот момент насколько драгоценна на самом деле жизнь… когда она так мало стоит.
А потом я склонилась к нему, прижалась и не шевелилась, самозабвенно вслушиваясь к его прерывистому дыханию. Он дышал. Дышал, и это был самым оглушающим звуком для меня во вселенной. Громче самой тишины, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном пространстве. Еще мгновение и мне стало не по себе. Мне вдруг чудилось, будто кто-то заглядывает через плечо, какая-то тень, и смутно улыбается. Я незаметно для себя забралась с ногами на свободный край кровати и прижалась еще сильнее. «Дыши», – думала я. «Ты только дыши». Все остальное теперь безразлично. Особенно сейчас. Особенно в эту ночь. Так случилось, важно теперь одно – выстоять. И ты выстоишь. Потому что я не позволю тебе уйти прежде, чем смогла бы уйти от тебя сама, потому что не позволю оставить себя одну прежде, чем буду к этому готова. Жизнь – нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей. И объяснять здесь нечего. Я зарылась лицом в перевязочные бинты вокруг его корпуса и прижалась еще крепче. Так было еще мгновение… Потом все исчезло…
– Его состояние гораздо лучше, – говорил врач на следующее утро, после того как осторожно выслушал сердце. – Переливание крови сотворило маленькое чудо. Раз продержался до утра, – значит, есть надежда.
«Надежда умирает так же быстро, как и появляется. Оставаться ей позволяет разве что ударная доза упрямства и веры», – думала я, на минуту задержавшись в дверях перед тем, как уйти. Лицо Макса выделялось серым пятном на подушке. Я снова обвела взглядом палату. Постельное белье, снятое с кровати, матрас, поставленный дыбом, простыни, брошенные на пол у двери, да и едва слышный запах его волос – пройдет совсем немного времени это – все, что останется вам от Максима Гордеева.
– Спасибо вам, доктор, – ответила я, прежде чем навсегда покинуть медицинское учреждение. Уходя я понимала, что вряд ли приду сюда еще раз, именно поэтому, наверное, оставила на его прикроватном столике гильзу, аналогичную той, что висела сейчас у меня на ключе. Дешевая символика, я знаю. Но что еще в жизни трогает так, как дешевая сентиментальность? Лишь бесспорная убедительность. Когда тебя хватает за горло, от цинизма не остается и следа. Я едва заметно улыбнулась, преодолевая длинные пролеты коридоров. День с иронической усмешкой встретил меня в распахнутых дверях.
– Понятно… – резюмировал Вениамин, возвращая меня к действительности.
– Что ж тут непонятного? – ответила я, поднимая глаза, и отмечая, как он по-прежнему пристально наблюдает за мной. – В клинике, как в монастыре, – заново учишься ценить самые простые вещи. Начинаешь понимать, что это значит – ходить, дышать, видеть. Все становится неважным, когда пролежишь несколько недель в постели, а потом снова начинаешь ходить. Но это, к сожалению, проходит, стоит только покинуть те стены. И снова насущные вопросы о том, как жить приобретают куда более весомый характер. Впрочем, тебе ли не знать.
– Да не важно, как, в общем-то, жить, Лер. Больше или меньше удобств – не в этом главное, – ответил он с нотками усталости в голосе. – Куда важнее, на что мы тратим свою жизнь. Да и то не всегда.
– Он – пропащий человек, Вень, – я отрешенно пожала плечами и, не переставая перебирать пальцами шнурок от брелока. – Все, что ему было нужно в последнее время – это встреча со смертью. Он искал ее повсюду. В каждом своем жесте, каждом поступке. В этом он видел для себя хоть какой-то смысл. И он почти его нашел.
– В яблочко, Лер, – он жестом выразил согласие и откинулся на спинку плетеного стула. – В жизни каждого, так или иначе, наступает миг поворота, когда оказываешься наедине с самим собой. Не с тем, каким еще станешь, а с тем, каков есть и пребудешь всегда. Главное, не пропустить его, этот миг, не проскочить и правильно отработать по скорости. На своей собственной личной совершенной скорости. Ведь если пропустишь, проскочишь, хотя бы на долю секунды… все. Это ж войти в поворот можно на любой скорости, а вот выйти из него, – уже совсем другое дело. Лишь те единицы, кто способны изначально заметить, вовремя успеть среагировать, и быть достаточно подготовленными на уровне рефлексов, чтоб совершить маневр, те отрабатывают на гране своих возможностей. Они и ведут себя потом соответственно. Только тогда человек уже окончательно лишенный смысла вновь и гораздо более человечным образом снова его обретает.
Он сделал небольшую паузу, всматриваясь в мои широко распахнутые глаза, и забрал ключ из моей ладони, замыкая его между пальцами, прежде, чем снова продолжить: – Жизнь есть жизнь. Она не стоит ничего и стоит бесконечно много. От нее можно отказаться – это нехитро. Но хоть она и пуста временами, эта жизнь, ее не выбросишь, как стреляную гильзу. Она еще сгодится. Хотя бы даже для борьбы. И сколь ожидание ни разъедало бы душу, сколь, ни казалось бы, что все вокруг безнадежно, настанет тот час, когда она еще понадобится. Поэтому так важно непрестанно бороться, просто бороться. Пока дышишь, не упускай случая возобновить борьбу. Тогда этот час непременно настанет. Ведь для тебя никакой не секрет, что за три года, как ты появилась у нас на площадке, я лежал в состоянии овоща с диагнозом пожизненной инвалидности на всю голову. Но знаешь, сейчас я смело могу заверить, что стоило прожить здесь почти полвека, и вернуться с того света, чтоб просто встретиться с тобой.