Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

«Не пара oн тебе,- ей вся родня внушала,- Ведь завтра же его сразит удар кинжала». И нам не довелось соединить сердца - Ей страшно было стать вдовою храбреца, Решила, что любви и счастья недостоин К врагам безжалостный, лихой и смелый воин, Кто племенем любим, кто обнажает меч - И головы врагов летят на землю с плеч, Кто жадности лишен ненужной и недоброй, Чья кожа смуглая обтягивает ребра. Ночует иногда он в логове зверей, Чтоб утром сделать их добычею своей. От меткости его не убежать газели. Его и хитростью враги не одолели. Кто будет доверять врагам коварным, тот В бою решающем, поверженный, падет. И звери, чувствуя, как он неустрашим, Всегда гордились бы товарищем таким. Становится еще смелее и упрямей, Когда один в степи он окружен врагами. Но смерть не обмануть,- когда-нибудь и я Сверканье вечного увижу острия…

* * *

Пусть он пал в долине горной Сала,- Кровь героя даром не пропала. Пусть ушел, расстался вдруг со всеми, Но на мне его осталось бремя. И сестры его любимый сын Это бремя понесет один. Я поник, застыл, оцепенев, Но не страх во мне, а грозный гнев. Злая весть затмила, прервала Все иные мысли и дела. Лишь его воинственная снла Нас от

бед спасала и хранила. В стужу согревал, как солнце, нас, В летний зной прохладой становясь. Всем владея, тонок был и строен - Щедрый человек и храбрый воин. Лишь его спокойное бесстрашье Защищало все кочевья наши. Был как дождь для нивы, но, как лев На врагов бросался, озверев. Он любил наряд из пышной ткани. Барсом грозным был на поле брани. Горек одному, он для другого Становился сладостью медовой. Воевал и странствовал вдвоем Только с крепким йеменским мечом. Многие из нас ушли в ту ночь - Тем, кто не вернулся, не помочь… Прошлым стали, тенью незабвенной, Словно отблеск молнии мгновенной. Каждый был из павших отомщен: Не щадили вражьих мы племен. Недруги лежали в забытьи,- Никому не удалось уйти. Их сломило крепкое оружье. На колени стали по-верблюжьи,- Долго им не встать теперь с колен, Ждет их казнь или позорный плен. Дышат злом, разбоем не пресытясь, Но сломит врагов отважный витязь. Сколько раз копья стальпое жало Жажду мщенья кровью утоляло. Прежде запрещалось пить вино, Но теперь мы выпьем – все равно… Напои же нас вином, Савад, Чаши полные нас подбодрят. Пусть хохочут жадные гиены, Пусть терзают волки прах презренный, Коршун старый, всякий хищный зверь - Пусть они насытятся теперь.

* * *

Погиб мой бедный сын, но как, в какой стране? О, если б рассказать могли об этом мне! Сумел ли враг сплести коварных козней сеть Или недуга сын не смог преодолеть? Смерть всюду стережет того, кто тверд и смел, А он, чего желал, всем овладеть сумел. Он в жизни так легко преграды превозмог… Но все кончается, когда наступит срок. Чем горе утолю? Могильный страшен гнет - Ответа никогда оттуда не придет. Покинуть не дано ему загробный плен… О смерть, верни его – меня возьми взамен.

ИМРУУЛЬКАЙС

* * *

Спешимся здесь, постоим над золою в печали, В этих просторах недавно еще кочевали Братья любимой, и след их былого жилья Ветры вдоль дола песчаного не разбросали. Мелкий, как перец, осыпал помет антилоп Травы прибрежного луга, пустынные дали. В час расставания слезы катились из глаз, Словно мне дыни зеленой попробовать дали. Спутники мне говорили: «Зачем так страдать? Ты ведь мужчина, и слезы тебе не пристали». Но у развалин мы разве надежду найдем? Но облегченье от боли дает не слеза ли? Помнится: Умм аль-Хувейрис ушла – я рыдал, Также и Умм ар-Рабаб я оплакал в Масале. Дикой гвоздикою дышит чуть свет ветерок, Мускусом, помню, красавицы благоухали. Слезы текут мне на грудь, не могу их сдержать, Перевязь всю пропитали, блестят на кинжале. Я вспоминаю сегодня счастливейший день, Помнится, мы к Дарат Джульджуль тогда подъезжали, Там для красавиц верблюдицу я заколол, После чего их самих оседлал на привале. Двинулись в путь – потеснил я Унейзу, залез К ней в паланкин, мы с верблюда едва но упали, И закричала: «Что делаешь, Имруулькайс! Ношу двойную верблюд мой осилит едва ли!» Я отвечал ей: «Покрепче поводья держи! Дай поцелую тебя, и забудем печали!» Часто к возлюбленной я приходил в темноте, Даже к беременной я пробирался ночами, Юную мать целовал я в то время, когда Плакал младенец грудной у нее за плечами. Только однажды красотка отвергла меня - Там, на песчаном холме, обожженном лучами. Фатима, сжалься! Неужто покинешь менж Ласковей будь! Мне твое нестерпимо молчанье. Лучше уж сердце мое от себя оторви, Если не любишь и неотвратимо прощанье! Мукой моею тщеславие тешишь свое, Сердце твое на замке, ты владеешь ключами. Ранишь слезами разбитое сердце мое, Слезы острее, чем длинные стрелы в колчане. Часто к возлюбленной я пробирался в шатер, Полз мимо воинов, вооруженных мечами. Стража и родичи, подстерегая меня, В страхе молчали, а может быть, не замечали. Помнится,- четками из разноцветных камней Звезды Стожар над моей головою мерцали. Вполз я к любимой за полог, она перед сном Платье сняла и стояла в одном покрывале. И зашептала: «Что надо тебе, отвечай? Богом молю, уходи, чтобы нас не застали!» Вышел я вон, и она поспешила за мной, Шла, волочились одежды и след заметали. Стойбище мы миновали, ушли за холмы И очутились в ложбине, как в темном провале. Нежные щеки ласкал я, прижалась она Грудью ко мне, и браслеты ее забряцали. Тело возлюбленной легкое, кожа, как шелк, Грудь ее светлая, как серебро на зерцале. Как описать несравненную девичью стать? Стати такой вы нигде на земле не встречали! Словно газель, за которой бежит сосунок, Юное диво пугливо поводит очами И озирается, словно газель, изогнув Длинную шею, увешанную жемчугами. А завитки смоляные на гладком виске Ветви подобны густой, отягченной плодами. Пышные косы закручены на голове, Переплетаются косы тугими жгутами. Стан у прелестницы гибкий, упругий, как хлыст, Стройные стебли с ее не сравнятся ногами. Нежится дева на ложе своем поутру, Мускусом благоухает оно и цветами. Руку протянет красотка – увенчана длань Тонкими, как молодые побеги, перстами. Лик ее светится, так озаряет во тьме Келью монаха лампады дрожащее пламя. Это на ложе простертое полудитя Даже в суровом аскете разбудит желанье. Смуглая кожа, как страусово яйцо, Нежная, словно омыта в целительной бане. Люди с годами трезвеют, а я не могу Страсть превозмочь и поныне живу, как в тумане. Скольких ретивых соперников я одолел, Сколько оставил советов благих без вниманья! Тьма с головой накрывала меня по ночам Черной волной и готовила мне испытанья. И припадала к земле, растянувшись, как зверь, Длилась как будто с начала времен до скончанья. Я говорил ей: «Рассейся! Рассвет недалек. Хватит с тебя и того, что царишь ты ночами!» Тьма не уходит. Мне кажется: звезды небес К Язбуль-горе приторочены крепко лучами. Даже Стожары взошли и недвижно стоят, К скалам привязаны, словно ладьи на причале. Утро встречаю, когда еще птиц не слыхать, Лих мой скакун, даже ветры бы нас не догнали, Смел он в атаке, уйдет от погони любой, Скор, как валун, устремившийся с гор при обвале. Длинная грива струится по шее гнедой, Словно потоки дождя на скалистом увале. О, как раскатисто ржет мой ретивый скакун, Так закипает вода в котелке на мангале. Прочие кони берут, спотыкаясь, подъем, Мой же, как птица, летит на любом перевале. Легкий наездник не сможет на нем усидеть, Грузный и сесть на него согласится едва ли. Кружится детский волчок, как стремительный смерч,- Самые быстрые смерчи меня не догнали. Волчья побежка и поступь лисы у него, Стать антилопы и мышцы, подобные стали. С крепкого крупа вдоль бедер до самой земли Хвост шелковистый струится, как пряжа густая. Снимешь седло – отшлифован, как жернов, хребет, Как умащенная, шерстка лоснится гнедая. Кровью пронзенной газели, как жидкою хной, Вижу, окрашена грудь аргамака крутая. Девушкам в черных накидках подобны стада Черно-чепрачных газелей пустынного края. Эти газели, как шарики порванных бус, Вмиг рассыпаются, в страхе от нас убегая. Задних мой конь обскакал, рвется он к вожаку, Мечется стадо, как птиц всполошенная стая, Мы без труда обгоняем степных антилоп, В бешеной скачке одну за другой настигая. Взора нельзя от коня моего оторвать, Смотришь с любой стороны – красота колдовская! Я на привале седла не снимаю с коня, Ночью лежу, с быстроногого глаз не спуская. Друг мой, ты вспышку заметил? Мгновенно, как взмах, Туча ощерилась, молния блещет в оскале. Может быть, это отшельники лампу зажгли, Вспыхнул фитиль, только масло, видать, расплескали? Между Узейбом и Дариджем сделав привал, Вдаль мы глядели, где молнии в тучах сверкали, Видели мы над Сатаром и Язбулем дождь, Так же над Катаном дождь затуманивал дали. А над Кутайфою дождь зарядил поутру, Все затопило – терновник и ветки азалий, Краешком туча задела вершину Капан, Серны с лугов под укрытие скал поскакали. Все до единой повалены пальмы в Тейма, Только на кручах строения не пострадали. Сабир-гора, словпо шейх в полосатом плаще, Гордо стояла в густом дождевом покрывале. Утром казалось: холмы – как ряды веретен; Их обмотав буреломом, потоки стекали. Волны свой груз уносили в низины, в пески, Мерпо качались опи, как верблюды с тюками. Птицы так весело пели, как будто с утра Пили вино, а не влагу, застывшую в яме. Трупы животных вечерний усеяли дол, Словно растенья, что вырваны вместе с корнями.

* * *

Узнал я сегодня так много печали и зла - Я вспомнил о милой, о той, что навеки ушла. Сулейма сказала: «В разлуке суровой и длинной Ты стал стариком – голова совершенно бела. Теперь с бахромой я сравнила бы эти седины, Что серыми клочьями мрачно свисают с чела…» А прежде когда-то мне гор покорялись вершины, Доступные только могучей отваге орла.

* * *

Предчувствуя, что наш конец неотвратим, Предаться похоти и пьянству мы спешим. Волкам подобны мы – но злее и упрямей,- И насекомыми бываем, и червями… Довольно, может быть, хулы, укоров, брани? Я тоже не лишен нп опыта, ни знаний. С корнями всей земли мои сплетались жилы, Но смерть меня везде недаром сторожила: Похитить молодость она уже сумела, И скоро в вечной тьме мое исчезнет тело… Я много воевал и странствовал, и я же Верблюдов вел в степи, где двигались миражи. А разве за врагом я не стремился вслед По верному пути успехов и побед? Не я ль завоевал и славу и величье? Могла бы вся земля моею стать добычей. И вот стремлюсь теперь к добыче лишь одной И жажду одного: вернуться в край родной.

* * *

Я, словно девушку и светлую весну, Когда-то прославлял кровавую войну. Но ужас я познал теперь ее господства - О, ведьма старая, что держит всех в плену, Что хочет нравиться и скрыть свое уродство, И отвратительную прячет седину…

* * *

И снова дождь! Опять, стекая с крыш, Ты монотонно каплями стучишь. И ящерица ловкая сквозь грязь Легко скользит, куда-то торопясь. Чехлом дождя деревья все накрыты, Как головы отрубленные чьи-то. Струится дождь, уныл и непрерывен, И, наконец, свирепый хлынул ливень. С востока налетел внезапный шквал, И ветер южный вдруг забушевал. Но, гнев излив и душу отведя, Стал затихать – и нет уже дождя.

* * *

Мой ум созвучьем рифм излпшне перегружен, Их рой, как саранча, назойлив и ненужен. Ты гонишь саранчу, которой окружен, Однако кое-что возьмешь себе на ужин… Так камни тусклых рифм выбрасывая вон, Бесценных несколько я отберу жемчужин.

* * *

Поплачем над прежней любовью, над старым жилищем, Хотя и обломков его мы уже не отыщем. Далекие дни, погребенные в этих руинах,- Как стертые буквы молитвы на свитках старинных. Мне вспомнилось племя, и в сердце опять зазвучали Тяжелые стоны моей бесконечной печали. Молчанье хранил я, и только потоками слез Безгласное горе внезапно на плащ пролилось. Лишь тот удержать не умеет болтливый язык, Кто сердцем своим и страстями владеть не привык. Смотри, я качаюсь в седле, и больной, и бессильный, По ветру уже развевается саван могильный… К попавшим в беду я на помощь спешил неизменно, И сколько несчастных я спас от оков и от плена. А сколько с друзьями, пьяпея от терпкого хмеля, Узнали мы в жизни восторгов, любви и веселья. Легко сквозь пустыни, где пыль ураганы метут, Меня проносил быстроногий и сильный верблюд. А сколько изъездил долин я цветущих и нив, И тучи летели, их зелень дождем окропив. Мой конь, неизменный в скитаньях, в походах, в бою,- Умел он заране угадывать волю мою. Стремительным бегом он даже газель превзошел, Которую грозно преследует жадный орел. Бывал я в пустынях, подобных долине Химара, Которую в гневе спалила небесная кара. Мой конь был – как ветка, всегда устремленная ввысь,- Без удержу мы, обгоняя верблюдов, неслись. Я вел мое войско, я верил, что с нашим оружьем Коварных врагов мы и в их крепостях обнаружим. Я вел мое войско все тверже и все непреклонней, Пока не устали верблюды и крепкие кони. Пока не увидел, что конь вороной недвижим И коршунов стая уже закружилась над ним…

* * *

В этих землях не внемлют призывам моим - Или я разговаривал с глухонемым? Разве здесь не друзья мои? Разве не тут Я всегда находил и ночлег и приют? Так любовно и радостно так не меня ли Здесь когда-то в шатрах дорогих принимали? Я беспомощен – или не видите вы, Что уже я не в силах поднять головы? И боюсь, погружаясь в кромешную бездну, Что в беспамятстве черном навеки исчезну… А когда-то несчастных, врага поборов, Я от смерти спасал, от беды и оков. А когда-то, успехом и славой увенчан, Я любил полногрудых и ласковых женщин. И блаженство я с ними познал в изобильи. Как стремились ко мне, как на зов мой спешили! Но я знаю, что друга не жалко им бросить, Если друг обнищал и в кудрях его проседь… Как бурлила отважная молодость в жилах, А теперь я ни встать, ни одеться не в силах. Если б сразу из плоти мне вырваться тленной, Но душа покидает меня постепенно. И здоровье мое, и успех постоянный Заменили внезапно кровавые раны. Ждет чего-то, кто беден, кто стар и кто сед,- Лишь из мрака загробного выхода нет.

* * *

Предателем судьбу я называл не зря,- Повсюду рыскает, лишь подлости творя. Она разрушила и царство Зу-Рияша, Владенья йеменского славного царя. Она безжалостно людей к востоку гонит, Все хочет истребить – и земли и моря, Воздвигла груды гор пред Гогой и Магогой, Чтоб к свету путь закрыть, когда взойдет заря.