Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

Ко мне не снизойдет сегодня сон желанный: В душе моей опять воспламенились раны. Звезду погасшую, лучиста и чиста, Сменяет новая в бездонности туманной, Но Сахра – вечная сменила пустота, И эту пустоту я вижу постоянно…

* * *

Как душит по ночам воспоминаний гнет! Отчаянная боль заснуть мне не дает. О несравненный Сахр, я снова слезы лью О лучшем на земле, прославленном в бою… Ты ненавидел зло, бесправье и насилье, Несчастные к тебе за помощью спешили. Злых духов не щадя, ты не щадил людей, Что часто демонов коварнее и злей. Тебе не страшен был судьбы свирепый шквал, Задачи трудные ты быстро разрешал. И я тебя забыть, единственный и милый, Смогу лишь в вечной тьме, в безмолвии могилы. И если б не было друзей в родном краю, Я прервала бы жизнь постылую свою. В жестокий этот час и в этом горе лютом Лишь смерть мне кажется спасеньем и приютом О брат, хранитель мой,- суровая беда С утра до вечера со мной везде, всегда. Как солнце ты всходил, и я, тебя утратя, Рыдаю о тебе при солнечном закате…

* * *

Глаза мои, плачьте,- еще пролилось О Сахре родном недостаточно слез. Весеннего был он щедрее дождя… Но разве такого оплачешь вождж Был меч его острым, а перевязь длинной, И в юности род он возглавил старинный. Был

первым во всем и по чести, по праву Свою заслужил драгоценную славу. Ее добывал он своими руками И нес над толпой, как победное знамя… Совсем молодой, он легко и умело Свершал для других непосильное дело. Ты видишь героя в холодной могиле? Он верил, что люди его полюбили. Он славою стан опоясывал свой И кутался в славу, как в плащ боевой.

ЛАБИД

* * *

Где становье? Увы! Ни следа не осталось в Мина, Склоны гор обезлюдели, стала пустынна страна, А в долине глухой Ар-Райян стерлись русла потоков, Словно буквы на плитах, в которых жила старина. Над покинутым стойбищем в будни и в праздник священный Только ветры кружились, безмолвные шли времена. Благо вешних дождей даровали руинам созвездья, Часто шумною влагою рушилась ливня стена, Ночью тучи над пустошью перекликались громами, Днем сплошною завесой ползли от темна до темна, Расплодились газели и страусы в этой долине, Ветка с веткою в зарослях буйных переплетена, Антилопы глазастые бродят беспечно по травам, Их детенышам резвым дарована воля сполна. Но, омытые водами, четче следы человека, Время стерло строку, но прочерчены вновь письмена,- Так незримый рисунок, иглой нанесенный на кожу, Натирают сурьмою – и татуировка видна. Вопрошал я руины, но разве немые ответят? Вопрошал я напрасно, ответом была тишина. Это место покинуто, род мой ушел из долины, Наши рвы поросли сорняками до самого дна. В день отъезда красавицы сели в свои паланкины. О, как я их желал! Не взглянула из них ни одна. В паланкинах укрылись они, как в логу антилопы, Затаились безмолвно за пологом из полотна. Паланкины казались мне стадом газелей из Важдры: Тот, что меньше,- детеныш, и матка над ним склонена. А потом паланкины качнулись, как пальмы под ветром, Поглотило их знойное марево, даль, синева. Вспоминаю Навар, по она далеко – не догонишь, Наша связь прервалась, как натянутая бечева. Дева племени мурра в далеких горах поселилась. Но в каких – неизвестно. Куда же пуститься сперва? На восток, там, где горы Тай-Аджа, где высится Сальма, Или к Фарде, где склоны скалисты, густы дерева? Может быть, караван моей милой направился в Йемен Или в край, где возносится Вихаф-горы голова? Ни к чему за несбыточным гнаться, рыдать, расставаясь. Лишь в минуты разлук обретаем на встречу права. Исчезает любовь. Ты становишься к тем благосклонен, Кто на страсть не способен, но нежные дарит слова. Не стремись же в дорогу. Что толку верблюдицу мучить, По пустыням гонять, где ни куст не растет, ни трава. Отощала верблюдица, вся она – кожа да кости, Горб высокий обвис, поглядеть на нее- чуть жива, Но бежит, повинуясь поводьям, как облако ветру, Невесома, как туча, которая дождь излила. Так в пустынную даль, обезумев, бежит антилопа, У которой детеныша хищная тварь унесла. И зовет антилопа теленка, и жалобно стонет, Все напрасно – равнина безмолвна, пуста и гола. Молоком бы своим накормила детеныша матка,- Стая серых волков несмышленыша разорвала. Кровожадные звери врасплох захватили добычу, Смерть нельзя отвратить, никому не укрыться от зла. Бродит мать одинокая ночь напролет под ненастьем, Ни в песках, ни в кустах не отыщешь сухого угла, Нет укрытья в лощине глухой под сыпучим барханом, И в ущелье глубоком, и там, где нависла скала. Полоса вдоль хребта антилопы исхлестана ливнем, Беспросветная туча созвездия заволокла. Антилопа по склонам упавшей жемчужиной скачет, Ночью темною светится – так ее шкура бела. На размокшей земле разъезжаются стройные ноги. Ночь бессонная кончилась, и расступается мгла, Но бежит антилопа, минуя источник Суаид, Дни смешались и ночи, семь суток она не спала И совсем обессилела от истощенья и горя, А ведь прежде упитанной и крепконогой была. Донеслись голоса человечьи, дрожит антилопа, Хоть не видно охотников, знает, что близко беда. Озирается в страхе рогатая, ждет нападенья. Голоса приближаются. Надо бежать. Но куда? А охотники поняли: цели стрела не достигнет. Псов спустили они, и стремительных гончих орда Антилопу настигла. Но та к ним рога повернула, Словно копья, они протыкают врага без труда. Поняла быстроногая: если собак не отгонишь, Ей уже от погибели не убежать, и тогда Поразила блюкайшего пса, алой кровью омылась, Отбивая атаки, стояла, как скалы, тверда. Такова и верблюдица, мчится без устали в дали, Где маячит миражем песчаных пригорков гряда. Если начал я дело, его до конца довожу я, Чтоб себя никогда не корить, не сгорать от стыда. А ведь знала Навар, что, упрямый в своем постоянстве, Лишь достойным я друг, с недостойными рву навсегда. Сколько мест я прошел, лишь в могиле останусь навечно, Смерть моя надо мною, как лезвие, занесена. Ты не знаешь, Навар, сколько раз пировал я с друзьями, И на шумные наши застолья глядела луна. Сколько раз я входил в заведение виноторговцев, Там всегда был парод, и взрастала на вина цена. Как приятно вино из еще не початого меха, Когда чистой водой разбавляется кубок вина. Хорошо поутру пить вино, обнимая певицу И внимая напеву, которому вторит струна. Петухи запоют на заре – осушаем по первой, А потом по второй, когда все пробудились от спа. Сколько раз пробирал меня ветер, зарю оседлавший, Пробирала до дрожи рассветная голубизна. Сколько раз на коне боевом устремлялся я в схватку, Опоясавшись поводом и натянув стремена. Сколько раз я в дозоре стоял на горе, а из дола Пыль сраженья вздымалась, ложилась на склон пелена. Солнце шло на закат, и опасности подстерегали Там, где тонет во тьме теневая горы сторона. Я спускался в низину, где конь мой меня дожидался,- Конокрады не в силах поймать моего скакуна, Я гоню его вскачь, и летит он быстрее, чем страус, Покрываются пеной крутые бока и спина, И сползает седло, и лоснится вспотевшая холка, И с железных удил белой пеной стекает слюна. Рвет, ретивый, поводья и весь над землей распластался,- Так к воде куропатки летят, чтоб поспеть дотемна.

* * *

Я стар, но молоды всегда созвездья в небесах, Умру – останутся дворцы, вершины, тень в лесах. Был добрый у меня сосед, мой друг и благодетель, Но он верблюда оседлал и странствует в песках. Клянет жестокую судьбу, виновницу разлуки. Мы все судьбе подчинены, мы все в ее руках. Любой из нас жилью сродни: вчера здесь обитали,- Остался брошенный очаг, и пламень в нем зачах. Мы – как падучая звезда, чей свет недолговечен: Мгновенна вспышка, яркий след – и что осталось? Прах! Богатство, счастье, дом, семья – нам все взаймы дается, Вернем свой долг – и мы ни с чем и, значит, ждет нас крах. Как двойственны дела людей: одни все время строят, Другие многолетний труд крушат в единый мах. Счастливцы есть, они живут в довольстве, в наслажденьях, Другие же свой век влачат в печалях и трудах. Я сам немало долгих лет бродил, сжимая посох, Бездомный, словно пилигрим, и нищий, как монах. Согбен я,- кажется, стою коленопреклоненный. Преданий столько я храню о давних временах. Я стал похожим на клинок, чьи ножны обветшали, Но сталь достаточно остра, внушить способна страх. Никто от смерти не уйдет, и срок ее назначен, Мы приближаемся к нему, блуждая, как впотьмах. Со мной ты споришь? Но скажи, кто, уходя из жизни, Вернулся к нам? Где ты слыхал об этих чудесах? Тебя печалит наш удел: был юноша – стал старцем, Но и достойный человек проводит дни в слезах. Зови на помощь ворожей, гаданья все испробуй,- Никто не в силах предсказать, что сотворит Аллах.

АН-НАБИГА АЗ-ЗУБЬЯНИ

* * *

О, как преследует меня повсюду вражья злоба! Не сплю в тревоге по ночам, туманят слезы взор. Я беззащитен, как змея, обманутая другом, Предание о той змее известно с давних пор. Змея сказала: «Человек, давай вражду забудем, Я стану дань тебе платить, скрепим же договор». Змее поклялся человек, что не замыслит злого. Носила выкуп день за днем она ему в шатер. Осталось выплатить змее лишь небольшую долю, Тогда подумал человек, что хитрость не в укор, Что бог его благословил и наделил богатством, И если обмануть змею, то это не позор. Он беден был, но стал богат и серебром и златом, Решил он: «Погублю змею!» – он был в решенье скор Он взял топор и стал точить на каменном точиле, Потом проверил он металл, достаточно ль остер, К норе подкрался, подстерег змею в своей засаде, Но промахнулся невзначай, хотя рубил в упор. Всевышний обратил к змее всевидящее око, Благословляющую длань над нею бог простер. И человек сказал змее: «Плати остатки дани, Свидетель бог, не нарушай давнишний уговор». Змея ответила ему: «Ты клятву сам нарушил. Теперь я знаю, как ты зол, неверен и хитер. Я смерть увидела в глаза и чудом избежала, Случайно миновал меня отточенный топор».

* * *

Тише, Умейма! Я горькою думой объят, Молча гляжу, как созвездья плывут на закат, Тянется время, мне кажется: ночь бесконечна. Дом я покинул, и нет мне дороги назад. Сердцу изгнанника ночь возвращает заботы, Полдень печален, а полночь печальней стократ. Верен заветам родителя Амр-благодетель, Сколько он милостей мне даровал и наград! Знал я, что он победит, когда конным порядком Высокородные шли – за отрядом отряд. Мчатся герои в сраженье с отвагой орлиной, Следом за войском стервятники в небе парят. Сопровождают наездников хищные птицы, Скоро отведают крови твоей, супостат! Бой разгорается, грифы спустились на землю, Сгорбясь, как старцы в пуховых бурнусах, сидят. Все гассаниды отважны, сильны, без изъяна, Только мечи их немало зазубрин хранят. Эти мечи рассекают двойную кольчугу, А из камней огневой высекают каскад. Воинов бог одарил удивительным нравом: Щедры они, а в бою не страшатся преград. Слово господне живет в их Священном писанье, Вера их истинна, каждый для каждого – брат. В платье нарядном встречают они воскресенье. Ладан и миро на праздник друг другу дарят. Юные девы приветствуют их поцелуем, И дорогими одеждами каждый богат. Все одеянья белы, зелены их оплечья, Тело холеное в пышный одето наряд. Этот народ благоденствует, но не надменен И не становится слабым от бед и утрат.

* * *

Спешьтесь, друзья, возле этих развалин с поклоном, Если уместно почтенье к домам разоренным. Пустошь вокруг, а ведь Нум здесь когда-то жила. Ветер засыпал руины песком раскаленным. Спрыгнув с верблюда, жилище я стал вопрошать: «Где твои жители? Край этот был населенным!» Камни могли бы о многом поведать – молчат, Немы они, их молчанье понять нелегко нам. Вижу я чахлые травы да мертвый очаг, Нет ничего, что служило б от солнца заслоном. Вспомнилась Нум. Как мы веселы были вдвоем!
– Рок нас еще не коснулся суровым законом. Мы поверяли друг другу все тайны свои, Все свои помыслы, как и пристало влюбленным. Помнится: родичи Нум и собратья мои Стали верблюдов седлать на рассвете студеном, Нум на меня поглядела, был взгляд – как судьба, Сердце мое от тоски задрожало со стоном. Ночью слежу я, как звезды плывут на закат, Свет их далекий ловлю я в просторе бездонном. Что это – пламя костра или молнии блеск? Нет, это лик моей Нум, затененный виссоном. Сквозь покрывало сияет он мне по ночам, Светится он в темноте перед взором бессонным. Сколько я волчьих теснин миновал и равнин, Сколько безводных пустынь под лучом полуденным Я одолел на верблюде поджаром своем, На быстроногом, бегущем по долам и склонам. Кажется мне: на самце антилопы сижу, Джинном испуганный, мчится он быстрым циклоном Словно в Зу-Каре иль Важдре отбился от стад И без дороги плутает в краю отдаленном. Ночь непогожая ливнем хлестала его, Ветром, ломающим пальмы, слепым, разъяренным. Он под деревья укрылся, чьи горьки плоды, Ночь там провел, ненадежным доверившись кронам Ночь посветлела, сменилась рассветною мглой, Алый погожий восход завладел небосклоном, И одинокий рогач был замечен стрелком, Отпрыском рода Анмар и ловцом закаленным. Эти охотники сыты, не знают нужды, Ибо зверье настигают стрелой или гоном. Рыщет охотник со сворой голодных собак, Не попадайся им, злобным и неугомонным. Свистнул охотник, всю свору пустил по следам. Замер рогач, видно, счел отступленье уроном. Голову он опустил, чтобы встретить врагов Парой клинков, на собак устремленных с наклоном. Первого пса он проткнул,- так владеет ножом Мастер, строгающий стрелы с древком оперенным. Миг – и второго зубами рогач полоснул, В третьего метит он рогом, в крови обагренным. Пса пригвоздил он к земле, словно воин – копьем, Славный боец, он сразиться готов с легионом. Семь подоспевших собак он рогами пронзил, Меткий, как лучник, чьи стрелы взлетают со звоном. Свору прикончив, он пыл свой еще не смирил, Псов он топтал, не давая пощады сраженным. После умчался галопом, как ветер степной, Где-то вдали метеором сверкнул раскаленным. Так и верблюд мой – бежит от зари до зари, И никогда я не видел его утомленным.

* * *

Преследует смертных судьба и всегда настигает, Судьбу же – увы! – ни поймать, ни вести в поводу. За горло берет она всякого хваткою волчьей, И даже властители с ней не бывают в ладу. Внезапно она поражает стрелой смертоносной, И первыми падают лучшие, как на беду. Немало я видел пронзенных безжалостным жалом, И гибнут они, как написано им на роду.

* * *

Свернулся змей в кольцо, как будто всех слабей, Отводит он глаза, хоть нет стыда у змей. Смиренным кажется коварный лицедей, Как будто занят он лишь думою своей. Он улыбается, но тронь его, посмей - Он зубы обнажит, стальной иглы острей. Мечтают все до старости прожить, Но что за счастье – слишком долгий век? С годами жизнь становится горька, Бесплодная, как высохший побег. Что может веселить на склоне лет? Уходит время радостей и нег. Умру – и злобно усмехнется враг, Друзья вздохнут: «Был добрый человек!»

* * *

Где ты, Суад? Без тебя я тоскую поныне. В Шаре теперь ты живешь, в отдаленной долине. Ты недоступна, враждебного племени дочь, Только во сне тебя вижу, и сердце в унынье. Кожей бела ты,- на рынок не возишь котлы, Под покрывалом ты прячешься и в паланкине. Речь твоя – музыка, лик твой – венец красоты, Ты среди смертных красавиц подобна богине. Помню упрек твой: «Погибели ищешь своей, Только верблюду ты предан, седлу да гордыне». Так я ответил: «Удел мой скитаться в песках. Счастья, любви и покоя чуждаюсь отныне». Мы оседлали верблюдов, мы двинулись в путь, Богу вверяемся, хлеб добывая в пустыне. Скоро услышишь о подвигах рода Зубьян, Скоро пастушьи костры задымятся в низине, Скоро повеет ненастьем от Уруль-горы, Скоро раскинутся тучи в темнеющей сини. Им не пролиться дождем у подножия Тин, Склон обоймут, но не в силах подняться к вершине. Путник бывалый расскажет тебе обо мне, У домоседа ведь нет новостей и в помине. Я с игроками пирую и щедрой рукой Ставлю им яства и лучший напиток в кувшине. Сутки порою верблюдица скачет моя - Хоть и устала, но резво бежит по равнине, Шаг прибавляет, к твоим приближаясь местам, Словно собратьев почуяла на луговнне.