Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

О, если б вы родным пересказать могли б, Как на чужбине я, покинутый, погиб, Как тяжко я страдал и мучился вдали От дома своего и от родной земли! На родине легко я умирал бы, зная, Что неизбежно жизнь кончается земная, Что даже из царей не вечен ни один, И только смерть одна – всевластный властелин. Но страшно погибать от грозного недуга, Когда ни близких нет, ни преданного друга. О, если бы, друзья, мне раньше встретить вас! Тогда покинутым я не был бы сейчас… Нам быть соседями – друзьями стать могли б: Мне тоже здесь лежать, пока стоит Асиб. Я в мире одинок, как ты – во мраке гроба… Соседка милая, мы здесь чужие оба. Друг друга мы поймем, сердца соединим,- Но вдруг и для тебя останусь я чужим? Соседка, не вернуть промчавшееся мимо, И надвигается конец неотвратимо. Всю землю родиной считает человек - Изгнанник только тот, кто в ней зарыт навек.

* * *

Нет, больше не могу, терпенье истощилось. В душе моей тоска и горькая унылость. Бессмысленные дни, безрадостные ночи, А счастье – что еще случайней и короче? О край, где был укрыт я от беды и бури,- Те ночи у пруда прекрасней, чем в Укури. У нежных девушек вино я утром пью,- Но разве не они сгубили жизнь мою? И все ж от влажных губ никак не оторвусь - В них терпкого вина неповторимый вкус. О, этот аромат медовый, горьковатый! О, стройность антилоп, величье древних статуй! Как будто ветерка дыханье молодое Внезапно принесло душистый дым алоэ. Как будто пряное я пью вино из чаши, Что из далеких стран привозят в земли наши. Но в чаше я с водой вино свое смешал, С потоком, что течет с крутых, высоких скал, Со струями дождя, с ничем не замутненной Прозрачной

влагою, душистой и студеной.

* * *

Прохладу уст ее, жемчужин светлый ряд, Овеял диких трав и меда аромат - Так ночь весенняя порой благоухает, Когда на небесах узоры звезд горят…

* * *

Друзья, мимо дома прекрасной Умм Джундаб пройдем, Молю – утолите страдание в сердце моем. Ну, сделайте милость, немного меня обождите, И час проведу я с прекрасной Умм Джундаб вдвоем. Бы знаете сами, не надобно ей благовоний, К жилью приближаясь, ее аромат узнаем. Она всех красавиц затмила и ласкова нравом… Вы знаете сами, к чему толковать вам о нем? Когда же увижу ее? Если б знать мне в разлуке О том, что верна, что о суягном помнит своем! Быть может, Умм Джундаб наслушалась вздорных наветов И нашу любовь мы уже никогда не вернем? Испытано мною, что значит с ней год не встречаться: Расстанься на месяц – и то пожалеешь потом. Она мне сказала: «Ну чем ты еще недоволен? Ведь я, не переча, тебе потакаю во всем». Себе говорю я: ты видишь цепочку верблюдов, Идущих меж скалами йеменским горным путем? Сидят в паланкинах красавицы в алых одеждах, Их плечи прикрыты зеленым, как пальма, плащом. Ты видишь те два каравана в долине близ Мекки? Другому отсюда их не различить нипочем. К оазису первый свернул, а второй устремился К нагорию Кабкаб, а дальше уясе окоем. Из глаз моих слезы текут, так вода из колодца По желобу льется, по камню струится ручьем. А ведь предо мной никогда не бахвалился слабый, Не мог побежденный ко мне прикоснуться мечом. Влюбленному весть принесет о далекой любимой Лишь странник бывалый, кочующий ночью и днем На белой верблюдице, схожей и цветом, и нравом, И резвостью ног с молодым белошерстым ослом, Пустынником диким, который вопит на рассвете, Совсем как певец, голосящий вовсю под хмельком. Она, словно вольный осел, в глухомани пасется, Потом к водопою бежит без тропы напролом Туда, где долина цветет, где высоки деревья, Где скот не пасут, где легко повстречаться с врагом. Испытанный странник пускается в путь до рассвета, Когда еще росы блестят на ковре луговом.

* * *

Мир вам, останки жилища! Но разве знавали Мир нежилые развалины с пеплом в мангале? Мир только там, где, не ведая горя, живут, Там, где не знают бессонницы, страха, печали. Где оно, счастье, когда после радостных дней Месяцы, долгие, словно века, миновали? Сальма жила здесь когда-то. С тех пор пролилось Много дождей на пустое жилище в Зу Хале. Помню, как Сальма глядела на эти поля, За антилопой следя, убегающей в дали. Мнится, что в Вади аль-Хузаме встретимся вновь Или в Рас Авале, где мы порой кочевали. Помню, блестели ночами зубов жемчуга, Шею газели моей жемчуга обвивали. Ты говоришь мне, Басбаса, что я постарел, Что для любовной утехи пригоден едва ли? Лжешь! Чью угодно жену я могу обольстить, Но на мою никогда еще не посягали. Ночью и днем обнимал я подругу свою С телом прекрасным, как будто его изваяли, С ликом, сияющим ночью на ложе любви, Словно дрожащий огонь в золоченом шандале. Твердые груди ее, словно две головни, Жаром дыша, под моею рукою пылали. Нежными были ланиты ее, как твои. Встав, мы одежду на ложе порой забывали. Мне уступала она без отказа, когда С плоти ее мои руки одежду срывали. Из Азруата я крался в пустыне за ней, В Ятрибе племя ее я застал на привале. Я подобрался к шатру, когда звезды зажглись, Словно огни путевые в полуночной дали. Как подымаются в чистой воде пузырьки, Люди в жилище один за другим засыпали. Сальма сказала: «Проклятый! Погубишь меня! Рядом родные и стража. Мы оба пропали!» Я отвечал ей: «Всевышним клянусь! Не уйду! Пусть меня рубят мечами из кованой стали!» Стал лицемерно ее успокаивать я: «Тихо вокруг, даже стражники все задремали». И снизошла и обнять разрешила свой стан - Тонкую ветвь, на которой плоды созревали. С ней мы поладили, шепот наш ласковым стал, И покорилась, хотя упиралась вначале. Так мы сошлись. Но ее ненавистный супруг Что-то заметил, хоть прочно не замечали, Стал он хрипеть, как верблюд, угодивший в петлю, Стал мне грозить, но таких храбрецов мы встречали. Что мне боятьсж И спать я ложусь при мече, Синие стрелы всегда под рукою в колчане, Их острия, словно зубы ифрита, остры, Недруг мой слаб. Не смутить нас пустыми речами. Жалкий бахвал ни мечом не владел, ни копьем. Сальма постигла бесплодность его причитаний И поняла, что супруг ее трус и болтун, Сердце ей страсть затопила, я стал ей желанней, Раны верблюдицы так затопляет смола. Где вы, прекрасные девы из воспоминаний? Вы – как ручные газели в покоях дворца. К белым шатрам я не раз приближался в тумане, Девушек, негой охваченных, там заставал, Были они пышногрудые, тонкие в стане. Их красота и достойных сбивала с пути, Многих сгубили они, эти нежные лани. В страхе иных я отверг, а ведь были всегда По сердцу мне и любви моей часто желали! Разве, любовью влеком, не седлал я коня, Трепетных дев не ласкал, чьи браслеты бряцали? Разве в сражении не ободрял я друзей, Целый бурдюк не высасывал в винном подвале? Разве не мчался я на сухопаром коне, Разве за мною в набег удальцы не скакали? Ранней порою, когда еще птиц не слыхать, Только дождинки и росы на травах сверкали, Мы появлялись на пастбищах наших врагов, Копья пам путь к этим влажным лугам преграждали, Конь подо мной мускулистый, поджарый, гнедой, Крепкий, как ткацкий станок, словно отлит в металле. Мы антилоп всполошили, чьи гладки бока, А через бедра полоски, как на покрывале. Издали стадо – совсем как табун лошадей, Спины в подпалинах, как чепраки, замелькали. Коротконосый, рогатый вожак впереди, Длинный хребет – как струна. То летит не стрела ли? Вскачь я пустил своего скакуна. Догоняй! И антилопы одна за другою отстали. Кажется мне: но коня оседлал я – орла, Кажется: крылья широкие тень распластали. Кролика в Неджде орел на заре закогтит, Если с лисицей не встретится в авральской дали. Птичьи сердца высыхают в орлином гнезде, С виду они как сушеные финики стали. Если б желал я покоя, молил бы богов, Чтобы они мне немножечко денег послали. Но ведь стремлюсь я к иному: мне славу подай! Я ведь из тех, кто с рояеденья мечтает о славе. Душу живую несчастия не сокрушат, В лучшее верит она и надеяться вправе.

* * *

Слезы льются по равнинам щек, Словно не глаза – речной исток, Ключ подземный, осененный пальмой, Руслом прорезающий песок. Лейла, Лейла! Где она сегоднж Ну какой в мечтах бесплодных прок? По земле безжизненной скитаюсь, По пескам кочую без дорог. Мой верблюд, мой спутник неизменный, Жилист, крутогорб и быстроног. Как джейран, пасущийся под древом, Волен мой верблюд и одинок. Он, подобно горестной газели, У которой сгинул сосунок, Мчится вдаль, тропы не разбирая, Так бежит, что не увидишь ног. Не одну пустынную долину Я с тревогой в сердце пересек! Орошал их ливень плодоносный, Заливал узорчатый поток. В поводу веду я кобылицу, Ветер бы догнать ее не мог, С нею не сравнится даже ворон, Чей полет стремительный высок, Ворон, что несет в железном клюве Для птенца голодного кусок.

* * *

Чьи огнища остались на этой поляне, Вроде йеменских букв на листке или ткани? Тут стояли шатры Хинд, Рабаб и Фартаны… Сколько сладких ночей я провел в Бадалане. Я любви отвечал в эти ночи любовью, Взгляд влюбленный встречал и хмелел от желаний Я горюю теперь, а когда-то рабыни Слух мой пеньем ласкали, их нежные длани Струн певучих касались, и струны звучали, Как булаты, звенящие на поле брани. Я судьбою сражен, а ведь прежде был стойким, Не страшился ни смерти, ни бед, ни страданий. Я горюю, а сколько земель я проехал На коне крепкогрудом дорогой скитаний! Смертный! Радуйся жизни, хмелей от напитка И от женщин, прекрасных, как белые лани, С тонким станом и с длинною шеей газельей, В украшеньях, блестящих из-под одеяний. Ну к чему из-за девушки иноплеменной Плачешь ты, содрогаешься весь от рыданий? Эти слезы – весенние краткие грозы, Ливни летние, проливни осенью ранней.

* * *

Расстался я с юностью, но соблюдаю по-прежнему Четыре завета, вся жизнь без которых бедна. И вот за столом умоляю своих сотрапезников: «Тащите скорей бурдюки золотого вина!» И вот я скачу на коне среди храбрых наездников За стадом газелей. Из них не уйдет ни одна. И вот мой верблюд устремился в пустыню полночную, Во мрак непроглядный, где даже луна не видна, Песет седока на свиданье к далекому стойбищу, Чтоб тот утолил неуемную жажду сполна. И вот, наконец, я дышу ароматом красавицы, Я вижу, она над младенцем своим склонена. Я жду в нетерпенье, малыш голосит, надрывается, В смятенье ребенка к себе прижимает она. Я весть ей послал с осторожностью, чтобы не вскрикнула. Бледнели созвездья, царила кругом тишина. Во мраке пугливо прокралась подруга прекрасная, Пришла, молодыми рабынями окружена, Четыре служанки вели ее медленно под руки, Покуда хозяйка совсем не очнулась от сна. Одежды с нее я совлек, и она мне промолвила: «Приходом твоим черноокая устрашена. Позвать меня ночью никто бы другой не осмелился, Но ведь от тебя я укрытья искать не вольна». Руками меня оттолкнуть недотрога пытается И скрыть наготу под узорным куском полотна, И вдруг прижимается к сердцу пришельца отваяшого, От страха и страсти всем телом дрожит, как струна.

* * *

Меткий лучник из бану суаль Край бурнуса откинет, бывало, Лук упругий натянет, и вмиг Тетива, как струна, застонала. Сколько раз он в засаде следил За газелью, ступавшей устало К водопою по узкой тропе, И стрела антилопу пронзала, И мелькала в полете стрела - Так летят угольки из мангала. У стрелы были перья орла И о камень отточено жало. Старый ловчий без промаха бил, Лань, сраженная им, не вставала. Лишь охота кормила его, Был он крепок, хоть прожил немало. Верный спутник мой! Слез я не лил В час, когда тебя, друг мой, не стало. В зной жестокий лишь после тебя Пил я воду прозрачней кристалла. Брат мой! Светом ты был для меня. Ярко так и луна не блистала!

* * *

Молю тебя, Мавия, дай мне скорее ответ: Могу ли на встречу надеяться я или нет? Утрата надежды нам отдых сулит от сомнений, Устала душа, ведь немало ей выпало бед. Скачу на коне, он пуглив, как осел одичавший, Который вдоль пастбищ проносится ветрам вослед, Который, насытившись, роет ложбину копытом, Чтоб лечь с наступлением тьмы и проснуться чуть свет. Он логово роет копытом, как роют колодец В зыбучем песке, что полуденным солнцем нагрет. На черный свой бок он ложится, как воин плененный, Который от холода жмется, разут и раздет. Курится бархан, как шатер, где справляют веселье, Под склоном ночует осел и встречает рассвет. Голодных свирепых собак из соседних становищ К ночлегу осла на восходе привлек его след. Глаза у овчарок горят, наливаются кровью, Голодные псы предвкушают обильный обед. И мчится осел, осыпает он хищников пылью, И сам он, как уголь, золою подернутый, сед. Он понял: сегодня ему не уйти от погони, Что стая настигла его и спасения нет. И рвут его кожу собаки. Так дети срывают Тряпье с пилигрима, чтоб сделать себе амулет. Овчарки осла утащили в колючий кустарник, Оставили клочья от шкуры да голый скелет.

ТАРАФА

* * *

В песчаной долине следы пепелищ уцелели И кажутся издали татуировкой на теле. С верблюдов сойдя, мне сказали собратья мои: «Что зря горевать? Докажи свою стойкость на деле!» Я вспомнил о племени малик, ушедшем в простор, В степи паланкины, как в море ветрила, белели. Казалось: Ибн Ямин плывет на своем корабле, То движется прямо, то скалы обходит и мели. Корабль рассекает волну. Так, играя в «фияль», Рукой рассекают песок, чтоб добраться до цели. Краса черноокая в стойбище дальнем живет, На шее высокой горят жемчуга ожерелий, Косится испуганно дева, как в поле газель, И шея изогнута трепетно, как у газели. Когда улыбается девушка, зубы блестят, Как будто мы лилию среди барханов узрели. Горят позолотою зубы в полдневных лучах, А десны красавицы, как от сурьмы, потемнели. Лицо ее светится. Кажется: солнце само Покров ей соткало из яркой своей канители. Терзаемый думой, седлаю верблюдицу я, Она быстронога, без отдыха мчится недели, Крепка, как помост, по дорогам бежит, где следы Сплетают узор,- словно ткань на дорогу надели. Верблюдица скачет, и задние ноги ее Передних касаются, следом бегут, словно тени. Со стадом верблюжьим пасется она на плато, Жует молодые побеги зеленых растений. Округлые бедра верблюдицы – словно врата Дворца, а высокий хребет – как стена укреплений. Под грудью ее, как под пальмой, прохладная тень, Излучина брюха – как свод, и массивны колени. Она расставляет передние ноги свои, Как держит бадьи водонос – для свободы движений. С румийскою каменной аркою схожа она, Подобные арки не рушатся от сотрясений. Поводья бегут по груди, не оставив следа, Так воды с утесов текут вдоль гигантских ступеней: Подобно разрезу на вороте с белым шитьем, Расходятся, сходятся снова, сливаются в пене. Верблюдица голову держит, как нос корабля, Сама словно судно, плывущее против теченья. Большая ее голова наковальне под стать, В зазубринах вся, как пила, и в узлах, как коренья. А морда ее, как сирийский папирус, гладка, А губы сафьяна нежнее, но крепче шагрени. Глаза, как зерцала, сияют из темных глазниц, Так блещет вода среди скал в черноте углублений. Прозрачны они и чисты, обведенные тьмой, Как очи пугливых газелей и чутких оленей. Подвижные уши способны во тьме уловить Тревожные шорохи, зовы и шепот молений. Могучее сердце верблюдицы гулко стучит, Как будто в гранитный утес ударяют каменья. Верблюдица мчит, запрокинув затылок к седлу, Стремительный бег быстроногой похож на паренье. Захочешь – пускается вскачь, а захочешь – бредет, Страшится бича, не выходит из повиновенья, Склоненною мордой почти прикасаясь к земле, Бежит все быстрей и быстрое, исполнена рвенья. Спокойно ее понукаю, когда говорят: «Из этой пустыни не вызволит нас провиденье»,- И даже тогда, когда спутники, духом упав, Не ждут ничего, лишь до смерти считают мгновенья. Вам скажут: «Один удалец этот ад одолел»,- Смельчак этот – я, обо мне говорят, без сомненья. Хлестнул я верблюдицу, и поскакала она В тревожный простор, где восход полыхал, как поленья. Ступает она, как служанка на шумном пиру, Качается плавно в объятиях неги и лени. По первому зову на помощь я вмиг прихожу, Не прячусь в канаву, завидев гостей в отдаленье. Кто ищет меня – на совете старейшин найдет, Кто хочет найти – ив питейном найдет заведенье. Придешь поутру – поднесу тебе чашу вина, Не хочешь – не пей, но войди, окажи уваженье. На шумных собраньях средь самых почтенных сижу, Мне старцы внимают, когда принимают решенья. Пирую с друзьями, выходит прислуживать нам Рабыня, чей лик светозарный – услада для зренья. На девушке яркое платье. Так вырез глубок, Что белое тело доступно для прикосновенья. Ей скажете: «Спой!» – и потупит красавица взор, И тотчас услышите неяшое, тнхое пенье. Люблю пировать, веселиться, проматывать все, Что взял я в наследство, что сам я добыл во владенье. Родня сторонится меня, как верблюда в парше, Которого дегтем намазали для исцеленья. А я ведь друзей нахожу и в убогих шатрах, И там, где в богатстве живет не одно поколенье. Меня вы хулите за то, что рискую в бою, За то, что могу на пирушках гулять что ни день я. Но разве вы в силах мне вечную жизнь даровать? Позвольте же с гибелью встретиться в час наслаяеденья Позвольте же мне три деянья всегда совершать, Которые в жизни имеют большое значенье. Клянусь! Я и думать не стал бы, когда б не они, О том, что наступит черед моего погребенья! Деяние первое: не дожидаясь хулы, Сосуд осушать, пить вино, не боясь опъянепья! Второе деянье: на помощь тому, кто зовет, Бросаться, как зверь нотревоженный, без промедленья! А третье: с веселой красавицей дни коротать, Укрывшись от долгих дождей под надежною сенью! О, девичьи руки, подобные стройпым ветвям! Браслеты на них и цепочек звенящие звенья. При жизни ты должен все радости плоти вкусить, Превратности я испытал и страшусь повторенья. При жизни будь щедр! Пропивай все, что есть у тебя! За гробом узнаешь, как пьется в державе забвенья. Попробуй могилы скупцов отличить от могил Безумцев, транжиривших золото без сожалепья! Два холмика рядом, две гладких гранитных плиты, Под ними тела, но уже их разрушило тленье. Да, смерть неразборчива, щедрых берет и скупых,- Но хуже скупцам: как оставишь добро да именье! Сокровище жизни бесценно, но тает оно, Уходят и годы, и дни, и часы, и мгновенья. Чтоб конь мог пастись, удлиняют веревку ему, Но жизнь не продлить. Все мы станем для смерти мишенью. В опасности племя мое – я готов умереть, Враги угрожают – иду без боязни в сраженье. К источнику смерти дорогу могу указать Тому, кто подвергнет собратьев моих поношенью. Я славен отвагой, стремителен, как голова Проворной змеи, увенчавшая гибкую шею. Со мною всегда мой индийский отточенный меч, Я клятву давал – и теперь с ним расстаться не смею. Крепка его сталь – ни царапин на ней, ни щербин, Единым ударом я голову недругу сбрею, Мечу говоришь: «Погоди!» – но уже он сверкнул, Сразит он мгновенно – и сам я мигнуть не успею. Покуда сжимаю в деснице его рукоять, Любому врагу дам отпор и любому злодею. Когда прохожу я с мечом обнаженным в руке, Верблюды в тревоге, дрожат – как бы их не задели. Дочь Мабада, друг мой, поплачь, если сгину в бою, Как должно оплакивать павших в далеком пределе. Одежды свои разорви! Я достоин того. Другим далеко до меня в ратном яростном деле. Иные медлительны в добрых делах, но не в злых, Робеют пред сильными, а на пиру – пустомели. Но я не таков, никому не спускаю обид, Будь я послабей, на меня бы с презреньем глядели, Меня б затравили всей стаей и по одному, Но щит мой – отвага, воспитанная с колыбели. Клянусь! О невзгодах своих я не думаю днем, А ночью тем более – сплю как убитый в постели. Не раз я, встречая опасность, свой страх отгонял В то время, как сабли сверкали и стрелы свистели, Когда даже самые смелые из удальцов Теряли от ужаса речь, леденели, бледнели.