Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

* * *

Я в степь ухожу на верблюде породистом, На быстром, поджаром, широком в груди. За мной мое племя отважное движется, Идет мой верблюд, как вожак, впереди. Народ мой деяньями добрыми славится, Коварства и зла от него и не жди. Он прям, но учтив и чуждается грубости, И если ты честен, будь гостем, придп. Стада бережем мы в годину голодную: Все сыты, и вскоре – беда позади. Последним поделится племя суровое, Где юноши – воины, старцы – вожди.

AMP ИБH КУЛЬСУМ

* * *

Налей-ка нам в чаши вина из кувшина! Очистим подвалы всего Андарина! Ну что за напиток! В нем привкус шафрановый. Немного воды – и смягчаются вина. Вино отвлекает от грусти влюбленного, Хлебнет он – и вмиг позабыта кручнна. Скупца и того не обидят на пиршестве, Щедрей во хмелю самый алчный купчина. Так что ж ты, Умм Амр, обнесла меня чашею? Ты не соблюдаешь застольного чина. Что хмуришьсж Все мы от рока зависимы, Разлука нас ждет, неизбежна кончина. Постой же, тебе я поведаю многое, Пока ты не скрылась в тени паланкина. О битвах жестоких, о воинах доблестных, О братьях твоих расскажу для почина. Ну что ты дичишьсж Разлука расстроила? Нет! Больше не любишь ты, вот в чем причина! Когда бы не эти глаза посторонние, Когда бы мы слиться могли воедино, Ты руки свои бы открыла мне, белые, Живые, как вешняя эта равнина, И грудь, что из кости слоновой изваяна, Два холмика – их не касался мужчина. Подобны атласу бока твои нежные, А спину упругую делит ложбина. Ушел караван, с ним ушла ты, как молодость. Что делать? И жизни ушла половина. Равнина Ямамы полоской далекою Мерцает, как сабля в руке бедуина. Готов застонать я. Так стонет верблюдица, Зовя верблюжонка в долине пустынной, Так мать, семерых сыновей потерявшая, Горюет у гроба последнего сына. Сегодня и Завтра от рока зависимы, В грядущих печалях судьба лишь повинна. Царь Амр, наберись-ка терпенья и выслушай: Мы ринулись в бой, как речная стремнина, Мы шли к водопою под стягами белыми, В бою они стали краснее рубина. Стал день для врагов паших ночью безрадостной, В тот день мы к тебе не явились с повинной. Послушай, властитель, дающий убежище Лишь тем, кто приходит с покорною миной, О том, как у царской палатки мы спешились, На лагерь твой пышный обрушась лавиной. Собаки скулят, когда скачем к становищу, Мы рубим противника с яростью львиной, Молотим его, как пшеницу поспевшую, И воины надают мертвой мякиной. Под склонами Сальмы зерном обмолоченным, Коль надо, засеяна будет низина. Царь Хиры, еще ты наш гнев не испытывал. Восстав,

он любого сметет властелина. Все знают: от предков нам слава завещана, В бою не уроним той славы старинной. Друзей, чьи шатры для кочевки разобраны, Всегда со своей охранял я дружиной. Мы их защищаем в минуты опасности, Поскольку мы связаны нитью единой. С врагами сойдясь, мы мечом поражаем их, А на расстоянии – пикою длинной. Мечом рассекаем противника надвое, А пикой любого пронзим исполина, Хоть кажется наше оружье тяжелое В умелых руках лишь игрушкой невинной. Плащи наши, вражеской кровью омытые, Как пурпур, горят над песчаной равниной. Когда нападенье грозит нашим родичам На узкой дороге, зажатой тесниной, Встаем впереди мы падежным прикрытием, Как Рахва-гора с каменистой вершиной. И юноши наши, и старые воины Готовы полечь, но стоят нерушимо. Мы мстим за убийство своих соплеменников, И наше возмездие неотвратимо. Тревога – и вмиг мы хватаем оружие, Но стоит промчаться опасности мимо, В тенистых шатрах мы пируем, беспечные, Спокойны, хоть наше спокойствие мнимо. Стоим как никто за свое достояние. Мы в клятвах верны и тверды, как огниво. Когда разгорелось в Хазазе побоище, Мы, действуя с разумом, неторопливо, В резню не ввязались, и наши верблюдицы На взгорье жевали колючки лениво. Врагу не даем мы пощады в сражении, Но пленников судим всегда справедливо. В добычу берем только самое ценное, Ничтожная нам не по вкусу нажива. Одежда из кожи у нас под доспехами, В десницах мечи голубого отлива, Сгибается лезвие, но не ломается, И наши кольчуги упруги на диво. От них на груди застарелая ржавчина, Ни смыть, ни стереть, как ни три терпеливо. Морщины кольчуг, словно волны озерные, Возникшие от ветрового порыва. Несут нас в сражение кони надежные, Их шерсть коротка и не стрижена грива. По праву они перешли к нам от прадедов, Потомкам на них гарцевать горделиво. Соседи, завидев шатры паши белые В скалистой лощине под кручей обрыва, Толкуют о щедрости нашего племени, Которое стойко и неприхотливо. И если сверкают клинки обнаженные, Мы ближним на помощь спешим без призыва, Мы пленным даруем свободу без выкупа, Но горе тому, чье смирение лживо. Никто не осмелится пить из источника, Пока нас вода его не освежила. В неволе не быть никогда нашим женщинам, Покуда голов наша рать не сложила. Они на верблюжьих горбах возвышаются, Краса их нежна и достоинство мило. Мы им поклялись, что, завидев противника, На вражьи кочевья обрушимся с тыла, Мечи отберем, и блестящие панцири, И шлемы, горящие, словно светила. Идут горделивые наши красавицы, Покачиваясь, как подпивший кутила. Они говорят: «Не желаем быть именами Бессильных и робких, уж лучше могила!» И мы защитим их от рабства и гибели, Иначе нам жизнь и самим бы постыла. Одна есть защита – удар, рассекающий Тела, словно это гнилые стропила. Мы сами окрестных земель повелители, Порукой тому наша дерзость и сила. Не станем терпеть от царя унижения, Вовек наше племя обид не сносило. Клевещут, твердят, что мы сами обидчики - И станем, хотя нам такое претило. Юнцам желторотым из нашего племени В сраженье любой уступает верзила. Земля нам тесна, мы всю сушу заполнили, Все море заполним, раскинув ветрила. Отплатим сторицею злу безрассудному, Накажем его, как того заслуяшло.

AЛЬ-XАРИС ИБН XИЛЛИЗА

* * *

Порешила Асма, что расстаться нам надо, Что повинностью стала былая отрада. Я успел ей наскучить в бескрайней пустыне, О бродячих шатрах не забывшей поныне. Где глаза верблюжонка, где шея газели? И свиданья и клятвы забыться успели… Вот луга, что давали приют куропаткам, Вот поля, где блуждал я в томлении сладком. Не хватает лишь той, что любил я когда-то, От восхода я плачу о ней до заката. Очи Хинд разожгли во мне новое пламя, Языки его ярче, чем звезды над нами. Издалече приметят и пеший и конный Среди мрака ночного костер благовонный. Меж Акик и Шахсейном поднявшись горою, Пахнет сладостно мускусом он и алоэ. Я не мог бы здесь жить, без кочевий страдая, Но верблюдица есть у меня молодая, С ней вдвоем нипочем нам любая дорога, Словно страуса самка, она быстронога. Кто не видел в пустыне, на фоне заката, Как за матерью следом бегут страусята, И песок из-под пог поднимается тучей, И охотники слепнут в той туче летучей. Хоть следы беглецов разыскать и не сложно, Их самих укрывает пустыня надежно. А верблюдица – та же бескрылая птица… Закаленный страданьем – судьбы не боится, В знойный полдень в песках мне легко с нею вместе, Но меня догоняют недобрые вести: «Наши братья аракимы, пестрые змеи, Говорить о нас дурно и гневаться смеют». За разбойника принят ими путник несчастный, Им неважно, что мы ни к чему не причастны, Полагают они, что за все мы в ответе, А все дети пустынь – нашей матери дети. Возле мирных костров пастухи их сидели, Но вскочили иные со стрелами в теле, Ржали кони, и бой закипел рукопашный, И верблюды кричали протяжно и страшно. Амр вине нашей верит, пред ним, несомненно, Очернила нас подлая чья-то измена. Берегись, клеветник, ты увяз безнадежно! Что для нас обвиненье, которое ложно? Как угодно меняй и слова и обличье,- Мы и были и будем твердыней величья. Это видят сквозь ложь, как сквозь облако пыли, Даже те, кого гордость и гнев ослепили. Дан судьбою нам вождь величайший иа свете, Он – как конь вороной, рассекающий ветер. С морем бед и невзгод он вступает в сраженье, И спасает копыта от пут пораженья. Наши всадники в битвы летят за ним следом, И враги забывают дорогу к победам. Может бросить вселенную он на колени, Нет на свете достойных его восхвалений. Вот и все. Если ваше решенье созрело, Соберите бойцов и немедля – за дело, Пограничные земли просейте хоть в сите И живых и убитых о нас расспросите, Унизителен, правда, ваш розыск лукавый - Разве трудно понять, кто виновный, кто правый? Что вам пользы возиться с остывшей золою?… Мы бы тоже закрыли глаза на былое… Но коль скоро вас мир не прельщает достойный, Попытайтесь припомнить минувшие войны. Орды всадников наших, что легче оленей, Пировали в развалинах ваших селений, А верблюды Бахрейна, седые от пыли, Воду северных рек серебристую пили, А тамима сыны недвижимы лежали, А его дочерей мы в объятьях держали. Гордость там не живет, где живется спокойно, А презренное жалости вряд ли достойно. Убегавшие в страхе изрублены ныне, Не спасли их ни горы от нас, ни пустыни. Мир в руках у владыки, как винная чаша, И сладчайшая капля в ней – преданность наша. Когда Мунзир в набег мчался тучею пыли, Амру встретить врага помогали не мы ли? И не нам ли удачей обязаны бранной Дети таглиба, пылью лечившие раны? Амр шатер свой построил, как небо второе, За него зацепляются звезды порою, Там находят приют и достойное дело Сабли разных племен, что собрал он умело. Оделяет их вождь и водою и пищей, Волей божьей богатым становится нищий. Но когда, подстрекаемый злою судьбою, Амр на нас это войско повел за собою, За наездником каждым смотрели мы в оба, А врагов ослепляли миражи и злоба. Амр вине нашей верит, но нас оболгали Те, что пламя войны раздувать помогали. На поклепы у нас только три возраженья, Но, услышав их, честный изменит решенье: Все понятно и просто, как синь небосклона, Когда племя маад развернуло знамена, И собрались близ Кайса, исполнясь отваги, Под утесоподобные тяжкие стяги Удальцы, что, как горные барсы, рычали И умели откусывать руки с мечами,- Их приветствовать копьями вышли не мы ли? Кровь лилась, как вода из разбитой бутыли. Ведь меж тех, кто укрылся в предгорьях Сахлана, Каждый воин – сплошная кровавая рана. С копий струи текли – в годы мира едва ли Из колодцев мы столько воды доставали. По закону небес, мы своими руками Общим недругам сделали кровопусканье. После Худжр появился, сей сын Умм Катама Облачался в зеленые ткани упрямо, Но на рыжего льва походил среди боя, Кровью землю поя, как водой дождевою. Но, его одолев и отбросив, не мы ли С Имруулькайса оковы тяжелые сбили?… Дети Ауса конями горды вороными, И знамена шумят, как деревья, над ними, Но мечами их встретить решились не мы ли И не нами ль они опрокинуты были?… Мы за Мунзира пролили кровь Гассанида, Кровь обоих равна, не равна лишь обида. Мы соседям своим подарили по праву Девять мудрых владык, пожинающих славу. Амр – герой, не имеющий равных по силе, Но за мать его некогда нам заплатили! И хороший совет дать мне хочется ныне Племенам, что кочуют в степи и пустыне: Не глядите на нас сквозь бельмо наговора. Горе тем, чьей виною затеется ссора. Лучше вспомните, братья, союз Зу-ль-Маджаза,- Клятв страшней, чем тогда, я не слышал ни разу. В каждом свитке была предусмотрена кара Тем безумным, что меч занесут для удара. И коль словом добра мы вражды не затушим, То на головы вам эту кару обрушим. Зло за зло. Словно из лесу робких оленей, Мы сумеем вас выгнать из ваших селений, А коль всадники Кинда придут на подмогу, Им обратную быстро укажем дорогу. Вы взвалили на пас все грехи человечьи, Словно тяжкую ношу на рабские плечи, Но ведь правды нельзя забывать и во гневе, Джандаль, Кайс и Хазза не из наших кочевий. Мы невинны, а племя атик виновато, За чужие набеги грозит нам расплата. Мне смешон наговор вероломный и злобный, Не из нас копьеносцы, что року подобны, Те, что ночью напали и скрылись незримо. Вас ограбили люди из рода тамима. Род ханифа готовит бойцов для сраженья, Но должны ль мы за это терпеть поношенье? Да и племя кудаа вы с нами смешали, Хоть свершенного ими мы век не свершали. Эти наглые люди вернуть им просили То, чего защитить они были не в силе. Земли рода ризах отобрали бакриты, Те восстали и были в бою перебиты. Жажда мести пылает, раздута бедою, Этой жажды огонь не затушишь водою, И на недругов конные мчатся отряды, И мечи не дают побежденным пощады. Хаярейн затопило кровавое море, Правда небу известна. Но горе есть горе.

ЗУХАЙР

* * *

Я снова в долине Дарраджа и Мутасаллима - Над местом жилища Умм Ауфы ни звука, ни дыма, Остатки шатра ее в Ар-Рукматейне похожи На татуировку, что временем слизана с кожи. В укромных развалинах робкие прячут газели Своих сосунков, что на ножках стоят еле-еле. Лет двадцать назад я сменил этот край на дорогу, Но все, о чем помнил, теперь узнаю понемногу. Вот камни очажные, копоть хранящие свято, Вот ров кольцевой, еще полный водой, как когда-то… Шепчу я в смятенье земле, сохранившей все это: «Счастливой и мирной пребудь до скончания света!» Но, братья, взгляните на сизые горы Субана, Не вьется ли там меж утесов змея каравана, Не видно ль верблюдов, бредущих, навьючив на спины Цветной бахромою украшенные паланкины? Взросли они в холе, отважны они и могучи, Тащить их за повод не надо, взбираясь на кручи. Идут они ночью, а утром склоняют колени, Пусть даже им ближе, чем пальцам до рта, до селенья. Везет караван этот радость, любовь и усладу, Ту розу, что дарит блаженство влюбленному взгляду. Овечий помет, полускрытый травою зеленой, При ней превращается в спелые грозди паслёна. На каждой стоянке шатры разбивая, как дома, Погонщики любят понежиться у водоема; А все ж Аль-Канан обошли они справа лукаво, Хотя и прельщала на пастбища добрая слава. И вот на верблюдах, в пути не уставших нимало, Спускаются путники прямо сюда с перевала. По воле племен, спокон века кочующих рядом, У древнего храма, согласно старинным обрядам, С достойным вождем я связал себя клятвою туго, Из слов моих цепи сплелись, как из колец кольчуга… Был гнев рода мурры грозней и опасней обвала, Пролитая кровь даже узы родства разорвала; Но вы ведь смирили и Абса сынов и Зубьяна, Дышать им не дали зловоньем убийств постоянно. Вы молвили им: «Для чего враждовать, понимая, Что мир, а не распря – к спасенью дорога прямая». За мудрость с тех пор почитают вас племени оба, Коснуться не смеют вас неблагодарность и злоба. И равных величьем вам нет меж сынами Маада, Богатому славой иного богатства не надо. Достойное слово больным возвращает здоровье И может взять выкуп за кровь с не пролившего крови,- Ведь вору платящий отнюдь не лишается чести, А всякая месть – одновременно повод для мести. В тот раз ублажили вы вестников гибели черных Стадами верблюдов, копей табунами отборных. Я целому миру о вас говорю с похвалою, Но дети Зубьяна клянутся ли клятвой былою? Нe лгите, Всевидящий видит, что души вам гложет, Откройтесь, Всеведущий мыслей не ведать не может, Карает за грех он любого, но делает это Порою немедля, порой через многие лета. Война – это то, что привычно для вас и знакомо, Ну что же, и наши на поле сраженья – как дома. Войну возрождая, припомните ужасы брани. Костер раздувая, пожара припомните пламя. Извечные войны отцами приходятся бедам И юношам тем, кому жалости голос неведом: Растут они будто гривастые львы, а не люди,- Убийство их пестует и отнимает от груди. Им дарит оно серебра, и пшеницы, и мака Побольше, чем труд земледельцам на пашнях Ирака. Воителям слава! И я вам открою, в чем тайна Великой победы крылатых отрядов Хусайна. Врагов ненавидя, держал он клинки наготове, И все же не он был повинен в пролитии крови. Сказал он: «Стада угоню я от вражьего стана, И тысяча всадников будет при мне как охрана». За кровь платят кровью, кому неизвестен обычай? И вождь из набега вернулся с бескровной добычей. Войны не начав, он прилег у нее на пороге, Как лев густогривый на камне у темной берлоги. Он смел, он привычен обидой платить за обиду, И когти он точит, когда пригрозят, не для виду. Но месть, словно жажда, врагам иссушила гортани, А был водопой лишь у алого берега брани. Мы там их поили, мы там их кормили досыта, И пастбище тучное стало для них ядовито. Но в гибели Науфаля мы виноваты едва ли, И кровь Ибн Нухейля не наши мечи проливали, Не нами зарезан прославленный Ибн аль-Мухаззам. Всех павших до срока нельзя нам приписывать разом. Есть вождь у нас славный, мы горным воспитаны краем, Храним мы добычу, мы тропы над безднами знаем, В ночной темноте, что для недругов тайных желанна, Вкруг наших становищ надежная бродит охрана - То воины наши, бесстрашны их души и взгляды; Замысливший злое от них не дождется пощады. А сам я дряхлею, давно мой отец позабытый Зовет меня лечь рядом с ним под могильные плиты. Мне восемь десятков. Душа отделиться готова, Сегодняшний день вижу я через дымку былого, Не смеет судить о грядущем рассудок мой старый - Я знаю, что рок наудачу наносит удары. Того, кого смерть не сражает крылатой стрелою, Преследует старость в содружестве с немочью злою. Того, кто дерзает от рода отречься открыто, Терзают клинки и тяжелые топчут копыта. Того, кто бесчестен, того, кто друзьям не опора, Десница судьбы отмечает печатью позора. Того, кто скупится отдать свои силы отчизне, Из списка живых может вычеркнуть племя при жизни. Того, кто живет с добротою и честью согласно, Не смеет никто ни хулить, ни позорить напрасно. Того, кто обманом стремится уйти от удара, И в небе седьмом настигает достойная кара. Того, кто добром помогает не тем, кому надо, Раскаянье ждет, а не почести и не награда. Того, кто в бою отбивает копье ненароком, Сражает кинжал, если это назначено роком. Алкающий мира бывает настигнут войною - Нельзя свой очаг защитить добротою одною. Живя меж врагов, и друзей опасаться полезно. Не чтящих себя ждет презрения общего бездна. Отвергнутый всеми, забывший довольство и радость, В тоске о былом постигает раскаянья сладость. И мысли и норов скрывает иной осторожно, Но ключ подобрать даже к самому скрытному можно. Склони молчаливого к мирной беседе – и скоро Судить о нем сможешь вернее, чем до разговора. Хорошее слово порою важнее, чем дело. Животное тот, кто сплетает слова неумело. Юнец легкомысленный может ума поднабраться, Но старый глупец должен глупым до гроба остаться. Просил я подарков, и вы мне дарили, а все же Просить слишком часто, судьбу испытуя, негоже.

АНТАРА

* * *

О чем нам писать, если мир многократно воспет? Ты дом этот видел во сне – узнаешь или нет? О стены, где Аблу найду я? Подайте совет! Поклон вам и мир! Да хранит вас Всевышний от бед! Схожу у порога с высокой, как арка, верблюдицы, Вокруг озираюсь: о, сколько знакомых примет! Я жил то в Саммане, то в Хазне, потом в Мутасаллиме, В Джива увезли мою Аблу. Стал сумрачен свет. Уехала Абла, жилье опустело, разрушилось, Остались руины в степи, как безмолвный привет. Непросто добраться к возлюбленной, к дочери Махрама, Исчезла. Во вражеских землях теряется след. Невольно ее полюбил я. Дам клятву священную! По воле судьбы я нанес ее родичам вред! Пускай не клянет меня Абла, худого не думает, Я ей поклоняюсь, а что получаю в ответ! Далеко на юге кочуют сыны ее племени, Пути же из Гайлама к Абле возлюбленной нет. Но если сама моя Абла уехать задумала, Зачем ее племя ушло потихоньку чуть свет? Тревожусь: бредут их верблюды по краю безводному, Где знойный песок только чахлой колючкой одет. Безумен ты, Антара! Девичьи зубы жемчужные И нежные эти уста – твой навязчивый бред! О, как ароматны уста эти полураскрытые, Так пахнут они, словно мускуса полный кисет И словно нехоженый луг, зеленеющий травами, Где всходят гвоздики пунцовые и первоцвет. Тот луг оросило белесое вешнее облако, В промоинах лужи сверкают, как россыпь монет. Там ежевечерне дожди проливаются теплые, Часами струятся и медленно сходят на нет, И кружится шмель, и с пчелой оживленно беседует, Как с пьяным соседом такой же подпивший сосед; Так лапки усердно они потирают, что кажется: Огонь высекают, чтоб на ночь затеплился свет. В шатре своем Абла ложится на ложе пуховое - Всю ночь мне сидением служит лишь конский хребет. Седло мне – подушкой, а конь для скитальца – пристанище, Он жилист и крепок, любой совершит он пробег. И если не он до любимой домчит, так верблюдица, Чье вымя усохло, но прыть не иссякнет вовек. Бежит она, топчет барханы копытами быстрыми, Колотит по бедрам хвостом, позабыв про ночлег. Мне кажется: мчусь на двупалом стремительном страусе Холмистыми взгорьями, руслами высохших рек. Когда этот страус кричит, страусята сбегаются, Как стадо степных верблюжат на пастушеский рог. Мелькает спина вожака, паланкину подобная, А тонкая шея колеблется, как стебелек. Бегун длинноногий домой устремился – в Зу-ль-Ушайра, Безухий, как раб, черной шкурой свой торс он облек. По вражеским землям верблюдица скачет без роздыха, Она в Духрудайне пила, да и то лишь глоток. Бичом понукаема, мчится она сломя голову, Как будто ей дикая кошка царапает бок. Но горб ее крепок, и после пробега нелегкого Он, словно шатер на упругих распорах, высок. Но вот водоем, и к воде припадает верблюдица, Со свистом дыша, упирая колени в песок. Зачем ты клянешь меня, Абла? Зачем ты скрываешься? Не делал я зла, только в битве мой грозен клинок. Ты знаешь мою прямоту и мое дружелюбие, Суров я в сраженье, но с пленными я не жесток, Лишь гневен в обиде, и горечь познают обидчики, Как будто во рту у них дыпи неспелой кусок. Я пью пополудни из чаши с узорным орнаментом Вино золотистое – терпкий искрящийся сок, Вино разбавляю водой из серебряной амфоры. Кто скажет, что мне этот легкий напиток не впрок? Я пью, но храню свою честь, не слыву прихлебателем, Меня и транжиром никто обозвать бы не мог. Ты знаешь мой нрав: я не стану и после похмелия Скупей, чем на пиршестве. Но разве щедрость – порок? Рука моя многих красавиц оставила вдовами, И раны зияли у тех, кто в сраженье полег. Удар наношу я, и кажется кровью драконовой Окрасивший грудь неприятеля алый поток. Скажи, разве ты о моих не наслышана подвигах? Неужто отвага моя лишь тебе невдомек? Не часто схожу я с хребта скакуна крепконогого, Который не раз был от смерти в бою недалек. Он смел в поединке, он с ходу врезается в полчище, Быстрей, чем стрелу запустить успевает стрелок. Все знают, что Антара первым на копья бросается, Но первым добычу ни разу еще не волок. Со мною вступить в поединок не всякий решается, Я мог отступить, но пуститься не мог наутек. Упруго копье, из коленец составлено трубчатых. Удар я нанес – даже панцирь врагу не помог. Струится кровавый родник, и волчица голодная Придет в полуночье лизать окровавленный бок. Уж бить – так навылет. Смертельный удар милосерднее Не дело скупиться тому, кто душою широк. Пробитое тело врага я пожертвую хищникам, Оно предназначено им с головы и до ног, До звеньев кольчуги. Рассек я доспехи богатые. Тот всадник был знатным, над ним красовался значок. Искусник я в мейсир играть и на всю свою выручку Скупаю вино и срываю над лавкой флажок. Когда я сражаюсь, враги мои не улыбаются, Лишь скалятся злобно – в бою неуместен смешок. Хожу в одеянии тонком и в мягких сандалиях, Я строен, как древо, и так же, как древо, высок. Кому-то достанется Абла, пугливая козочка? Мне путь к ней заказан, я в этой игре не игрок. К становищу Аблы свою я отправил невольницу, Велел все узнать и вернуться в указанный срок. Вернулась и молвила: «Смелый похитил бы козочку, Спокойно становище, мирно живет, без тревог. Подобна газели степной твоя козочка белая, Чья шея нежна, губы алы и черен зрачок». Я дядин завет не забыл и в кровавом побоище, Когда обнаженные зубы к губам припечет, Когда лишь угрозы слышны, но ни стона, ни жалобы И смерть начинает игру свою в нечет и чет,- Тогда для собратьев моих становлюсь я прикрытием, И там, где стою, там ни витязь, ни рать не пройдет. Едва лишь услышал я возгласы рода Мухаллама, Клич всадников Мурры, пустившихся с ходу в намет, Едва я увидел сквозь пыль, как идут под знаменами Отряды рабиа, я понял, что час настает, Что головы с плеч полетят, словно птицы пугливые, Что сеча близка, что мечей наступает черед. Я видел, как всадники плотной стеной приближаются. Кто может меня упрекнуть? Я рванулся вперед. Взывали звенящие копья, мне слышалось: «Антара!» Впивались в коня и прервать наш пытались полет. Мой конь белогрудый, отмеченный белою звездочкой, Стал красен от крови, в рядах пробивая проход. Он вдруг захлебнулся слезами и жалобным ржанием И стал оседать: острие угодило в живот. О, если бы мог он словами излить свою жалобу, О, если б он мог рассказать о страданье! Но вот С победными криками ринулись наши наездники По дну пересохшего русла, как новый поток. Они восклицали: «Да это же доблестный Антара! Он всем храбрецам голова! Это он нам помог!» А мне стало страшно: умру я – и отпрыскам Дамдама Отмстить не успею и дать им суровый урок За то, что меня поносили они и позорили, Со мною при встрече расправиться дали зарок…

* * *

Что грустишь, о голубка, на древе высоком? Ты печаль растревожила горестным оком. Потеряла ты друга? Я тоже покинут. Что ж, мы оба с тобой обездолены роком. Плачь же, плачь надо мною, пока не увидишь, Что из глаз моих слезы струятся потоком! Погляди на меня, каждый вздох мой, как пламя. Приближаться не надо – сгоришь ненароком. Улетай же! Быть может, ты встретишь в Хиджазе Караван кочевой на просторе широком. Он увозит красавицу, льющую слезы, Погруженную в думы о доме далеком. Заклинаю тебя, если встретишь ты Аблу, Погрусти, помяни обо мне, одиноком: «Он рыдал на лугу. Только слезы иссякли, И глаза исходили кровавым потоком».

* * *

Я из Лакика спешил в Зат-аль-Хармаль, и вдруг предо мной Выросла груда камней и золы на дороге степной. Долго глядел я на то, что когда-то служило жилищем. Где бы я ни был, я в эти места возвращаюсь порой. Эти руины омыты дождями и сглажены ветром, Сек их песок, обжигало жестокой полдневной жарой. Не оттого ли, что в зарослях жалобно горлица стонет, Катятся капли со щек на одежду, как в дождь проливной? Катятся, перлам тяжелым подобные, крупные слезы, Словно разорваны бусы жемчужные грубой рукой. Помню: услышал я возгласы всадников племени мурра, Племя мухаллаль мгновенно исторгло свой клич боевой. К братьям своим я воззвал, и абситы откликнулись разом Звоном оружья, бряцаньем доспехов и ринулись в бой. Гибкими копьями, острою сталью мечей машрафийских Смело таранят мои соплеменники вражеский строй. Наполовину я знатный абсит – по отцовскому роду, Острым клинком защищаю я честь половины другой. Если настигнут тебя – нападай, а теснят – защищайся, В доме своем принимай как друзей всех гонимых судьбой! Стычка с врагами – удел смельчаков с богатырской душою, Лишь малодушные в страхе бегут, не владея собой. Честно свой хлеб добываю всегда, и, пока не добуду, Голод готов я сносить и невзгоды, мириться с нуждой. В час отступленья, когда наседают враги на абситов, Отпрыски знати смиренно склоняются передо мной. Всадники знают, как верный мой меч неприятеля косит, В страхе враги, когда меч мой сверкает над их головой. Не обгонял я ни разу собратьев, охваченных страхом, И отступаю одним из последних пред вражьей стеной. Видел я гибель, со мною она с глазу на глаз осталась. Солнце всходило, и мирный рассвет обернулся войной. Молвил я смерти: «Глоток мой последний, увы, неизбежен, Рано ли, поздно – к тебе мы приходим, как на водопой. Зря ты грозишься, я знаю и сам, что тебя не избегнуть, Нынче ли, нет – все равно уготован мне вечный покой». Сам становлюсь я пособником смерти, когда чужеземцы Древнюю землю мою осаждают несметной ордой. В час роковой, когда кони и всадники скалятся злобно, Словно довел их до грани безумия горький настой, Сгину в бою, но не стану я сетовать, лежа в могиле: «Ах, почему мне пришлось повстречаться со смертью такой!»

* * *

Ты плачешь? Сухейя сурова с тобой? Ты плачешь? А прежде ты был не такой! Отвергла меня, даже слова не молвила, Потупила очи газели степной. Даришь ей любовь – преклонения требует, Бесчувственна, словно кумир неживой. Сухейя! Быть может, сегодня ты сжалишься? Как раб, со склоненной стою головой. Неужто не знаешь, как смел я и доблестен, Когда нападаю на вражеский строй, Когда на вспотевших конях безбородые Наездники в страхе бегут предо мной? Ударил я – падает враг окровавленный, Бледнеет, сраженный моею рукой.

* * *

Я нападал столько раз на отряды врага, Вел за собою наездников, серых от пыли, Мы, атакуя, безмолвно мечи возносили, Чье полыхание жару подобно в горниле. Только высокие родом в дружине моей. Помню: когда они копья с врагами скрестили, Блеск наконечников мог бы и тьму разогнать - Он ослепляет, он молнии равен по силе. В битве испытаны воины, каждый верхом На удалом жеребце или резвой кобыле. Всадник в доспехах нелегок, и мы лошадей Часто ведем под уздцы, если лошади в мыле. Но прирастаем к седлу, и уже нас не сбить, Если на вражьи ряды скакунов устремили. Каждый из витязей воду прошел и огонь, Ходят о них на легенды похожие были. В час, когда всадников клонит в походе ко сну, Следом за мною во мрак смельчаки уходили. Шли мы всю ночь по тяжелым дорогам, пока Стрелы восхода вселенную не озарили, В полдень нам встретился недруг, и ринулся я, Первым ударил, врага обрекая могиле. Долго мы бились, и черные кони врагов Алыми стали, как будто их краской покрыли. Я возвращался домой с головою вождя, Верные други мои остальных изрубили. Грозное в битве, отходчиво сердце мое, Если влюблен я, то нежность дарю в изобильи. Аблу об этом спросите. Как жаждут ее Руки и губы мои,- о других позабыли! Если она позовет – я на помощь иду, В бедах она лишь моей доверяется силе.

* * *

К седлам верблюдов уже приторочены вьюки, Кружится над головой черный ворон разлуки, Крылья его облиняли и перья торчком. Нашей разлукою тешится ворон от скуки. Я его проклял: «Бездомным, бездетным живи! Вечно терпи одиночества тяжкие муки! Из-за того, что разлуку ты мне возвестил, Ночи не сплю и ломаю в отчаянье руки».