Арабская поэзия средних веков

Аш-Шанфара

Ну, а я охмелел до начала всех дней И останусь хмельным даже в смерти своей. Вот вино! Пей его! Если хочешь, смешай С поцелуем любви,- пусть течет через край! Пей и пой, не теряя священных минут, Ведь вино и забота друг друга бегут. Охмелевший от жизни поймет, что судьба - Не хозяйка его, а всего лишь раба. Трезвый вовсе не жил – смысл вселенский протек Мимо губ у того, кто напиться не мог. Пусть оплачет себя обнесенный вином - Он остался без доли на пире земном.

* * *

О, аромат, повеявший с востока, Пьянящий сердце тонкий аромат! Он рассказал, что где-то у потока, Склонившись, ивы гибкие стоят. И там, где ветки тихо шелестели, Там, где плескалась темная вода, Любимая, укутанная в зелень, Склоняя стан, стояла у пруда. О аромат, донесшийся с востока! Ты точно вестник из далеких стран, Ты – как напев и зов ее далекий И зыбкий облик, спрятанный в туман. Пьянеет сердце, и мутнеет разум, И все лицо мое в потоках слез. О запах трав, о ветр с лугов Хиджаза, В какие дали ты меня унес! Я ослабел, я пьян от аромата, Готов как мертвый на землю упасть. Я до нее любил других когда-то, Но с чем сравниться может эта страсть! О путник, задремавший на верблюде, Скрестивши ноги на своем седле! Когда вдали виднеться будет Тудих, С холмов Урейда поверни к скале. И пусть тебя сопровождает благо - Найди в ущелье отдаленный кров, Где день и ночь в камнях струится влага И ветки ив трепещут у шатров. Там у воды, под ивой тонкорукой, За острых копий черною стеной - Та, что щедра на горькую разлуку, А на свиданье так скупа со мпой. Зачем нужна ей грозная охрана? Она моей душой защищена,- Сама наносит гибельные раны И равнодушья к гибнущим полна. Не умерев, приблизиться нельзя к ней. Но что мне смерть, когда в единый миг Свиданья с ней все помыслы иссякли И я вершины всех надежд достиг? Она, меня на гибель посылая, Верна. Грозя, оказывает честь. Ее жестокость я благословляю, Ее обман – душе благая весть. О, этот образ выше разуменья, И если он не явится во сне, То я умру от жажды и томленья. Ведь наяву его не встретить мне! Моя любовь сильней, чем страсть Маджнуна. Кого сравню с возлюбленной моей? Как блекнут звезды перед ликом лунным, Так Лубна с Лейлой блекнут перед ней. Едва поманит блеск, едва повеет Благоуханье,- о, как грудь полна!
– В какие выси я иду за нею! Я – небеса. Она во мне – Луна. Она, в подушках рук покоясь, тонет И вновь встает, чтоб, продолжая путь, Из этих жарких вырвавшись ладоней, Взойти в душе, в глазах моих блеснуть. Весь Млечный Путь – бессчетных слез горенье, А молния – огонь души моей. О нет, любовь – не сладкое волненье, А горечь мук и искус для людей! Я создан для любви. Но что за сила Меня в такое пламя вовлекла? Она сегодня сердце опалила, А завтра жизнь мою сожжет дотла. О, если б смог какой-нибудь влюбленный Снести хотя бы малость, только часть Моих мечтаний и ночей бессонных, Его вконец бы истощила страсть. Я истощен. И сердца не излечат Те, кто меня за боль мою корят. О, как жалки благоразумья речи, Когда блеснет ее мгновенный взгляд! Иссякла сила, кончилось терпенье, И вот победу празднует беда. Я худ и слаб, я стал почти что тенью, Исчез из глаз, как в облаке звезда. И жажду своего уничтоженья, И впадины моих поблекших щек Горят, когда в часы ночного бденья Кровавых слез бежит по ним поток. В

честь гостя – в честь великого виденья Я в жертву сон и свой покой принес. Глаза – два жертвенника, и в немом моленье, Как жертвы кровь, стекают капли слез. Когда б не вздох и этих слез кипенье, Я б весь исчез, не я живу, а страсть. О, помогите! Лишь глоток забвенья! Забыться сном, в небытие упасть! Когда-то… (О, какой далекий вечер!) Мы шли вдвоем. Холмов виднелся ряд. Она меня дарила тихой речью, Как будто возвела на Арафат. Но луч погас – и нет ее. Бесшумный Кивок один – и плещутся листы… Безумным станет здесь благоразумный, И трезвый – пьяным,- Каба красоты! О, этот блеск, как краток он и ярок! Улыбка, вдруг раздвинувшая мрак,- Моим глазам, моей душе подарок! Мгновенье света – твой великий знак! Пронзивший небо росчерк дальних молний, Голубки голос, взволновавший грудь,- Каким восторгом душу мне наполнив, Они к тебе указывают путь! Но где ты, где? Опять меж нами – дали. О, сколько их – пустынь, долин и рощ?. Я смелым слыл, но как ненужны стали Былая смелость и былая мощь! Теперь я только жаждущий и ждущий. Мои друзья – тревога и тоска. Я раб и не желаю быть отпущен. Мне ты нужна! О, как ты далека! Любовь к тебе меня разъединила С друзьями. Дом мой бросила родня. Покой и разум, молодость и сила - Все четверо оставили меня. И вот жилищем стала мне пустыня И другом – зверь. Как он, я дик на вид, И на висках засеребревший иней Красавиц гонит, юношей страшит. Что ж, пусть глумятся юность и здоровье, Пусть в их глазах я высохший старик - Я только тот, кто поражен любовью. О, если б вам она открыла лик! Тогда бы тотчас смолкли все упреки, Хула б погасла, поперхнулась ложь, И тот, кто обличал мои пороки, Шепнул бы мне: «Ты праведно живешь». Как часто равнодушье нападало И мне твердило: «Хватит, позабудь! Ты еле жив, душа твоя устала!» - Но у души один есть в жизни путь. Благоразумие не снимет муки, Совет рассудка сердца не спасет. (Как будто сердцу легче от разлуки И для души забвенье – это мед!) Живу любя и не могу иначе. И не утешит сердца ничего. Кипит слеза в глазах моих горячих. О, дай прохлады лика твоего! Слеза к слезе стекает, обмывая Мои зрачки – двух черных мертвецов. Рука застыла, будто восковая, А цвет лица – как гробовой покров. Как будто мы клялись перед Всевышним В бесстрастии. Я верным быть не смог. Она ж на зов предательский не вышла И каменеет, как немой упрек. Но есть обет любви, обеты братства, Мы их давали там, в родном краю. Она решила, их порвав, расстаться, Но я расторгнуть узы не даю. И верностью я обманул своею Ее обман, свидетелем Аллах! О, пусть луга щедрее зеленеют, Цветет земля в ее родных горах! О кибла счастья, родина желанья! О вечный друг, владетельница чар, С кем встреча – жизнь и гибель – расставанье, Но даже гибель – мне сладчайший дар. И я горжусь тем гибельным недугом И лишь о нем хочу поведать всем: В ущелье Амир – вечная подруга. О племя амир, о родной эдем! Дыханье благовоннейшего края, Восточный ветр, принесший забытье! Я блага всем соперникам желаю - Ведь все они из племени ее. Как я тоскую по любви в долине, По прошлым дням, которых не вернуть! О сад живой, приснившийся в пустыне! От боли хочет разорваться грудь. В бессоннице горит воспоминанье О тех давно утраченных часах, Когда вся жизнь моя была свиданье И только милость мне дарил Аллах. Что сделал я? Лишь на одно мгновенье Я отошел, чтобы прийти назад, Урвав у жизни крохи наслажденья,- И вот теперь закрыт эдемский сад. О, разве я хотел ее покинуть?! И разве можно тосковать сильней? Мне без нее и родина – чужбина, И ад – эдем, когда я рядом с ней. О слезы, лейтесь вечною рекою! О, жги, любовь, терпенье, истощись, Душа, упейся болью и тоскою! О, не упорствуй и разбейся, жизнь! Все счастье отвернулось вместе с нею. Вся радость жизни – блеск ее лица. О, мсти, судьба, ударь еще больнее,- Я все равно ей верен до конца. Я не любить, как не дышать, не в силах. Будь я богат и славен, что мне в том? Так спой, певец, о той, что опоила Меня разлукой горькой, как вином. Душа пьяна. О, тесное сплетенье Тоски и счастья! О, сверканье-тьма! Мне открывает тайну опьяненье, Закрытую от трезвого ума.

* * *

О, этот лик, эта нежность овала! Как далека ты, а я недвижим. Если ты смерти моей пожелала, Дух мой упьется бессмертьем твоим. О, возврати мне хотя бы частицу Жизни, которую ты отняла! В душу сумела внезапно вонзиться С лука бровей твоих взгляда стрела! О, почему ты со мною сурова? Взор отвела и замкнула уста… Кто-то сказал тебе лживое слово, Чья-то сразила меня клевета. Подлый болтун, не достигнешь ты цели! Верным останется сердце мое. Вечно я буду в плену у газели - Что мне свобода вдали от нее? Что мне покой? Не любя и не веря, Жить? – Свой покой я бросаю в пожар… Радость горенья, богатство потери! Зарево в сердце – бесценпейший дар! Дар красоты ее – высшее диво! Веки – как ножны, а взгляд ее – меч. Перевязь тонкая – лика стыдливость. Лезвие блещет, чтоб сердце рассечь. О, колдовство мимолетного взгляда! Меньшая власть и Харуту дана. Небо, хвалиться луню не надо, В блеске любимой померкла луна. Никнет в смущенье газель перед нею, Ей подражает изгиб ивняка, Нежность ее – дуновенья нежнее, Роза на облике белом – щека. Мускус волос ее, вкус сладковатый Утренних уст, поцелуя вино, Сердце, сравнимое с твердым булатом,- О, как пьянить ей влюбленных дано! В каждой частице прохладного тела, В родинке каждой, склонясь, узнаю С благоговеньем немым винодела, Светом поящего душу мою. Стянутый пояс – в кольцо толщиною, Стройностью стан подражает стихам, И, восхищенный его прямизною, Стих мой становится строен и прям. Слов целомудрием, глубью молчанья Дух мой от мира она увела. Полночь, залитая этим сияньем, Стала, как полдень прозрачный, светла. Племя живет на предгориях Мины. Там, где крутой обрывается склон, Зреют плоды заповедной долины, Путь к ним потоком седым прегражден. Слезы – бурлящие воды потока. Сколько влюбленных из дальних земель Шли, изнуренные жаждой жестокой, Чтобы увидеть твой лик, о газель! Шли, чтоб погибнуть у скал в водопаде. Ты ж удалялась, за горы маня. Скрылась из глаз, поселилась в Багдаде, В стойбищах Сирии бросив меня. О, как мне тягостно это изгнанье! Точно дожди, по каменьям шурша, В душу струятся твои обещанья, Но ведь не камень живая душа! Нет мне спокойствия, нет утешенья! Только лишь смерть принесет забытье. Сладкая боль – бесконечность терпенья, Тайная рана – богатство мое. Белая лань, антилопа степная, Дай лицезреть мне твой образ святой! Счастием муки тебя заклинаю И унижений моих высотой. Сердце великой тоски не избудет И никогда не погасит огня. Только печаль мою видели люди, Как к наслажденью ни звали меня. Пусть говорят обо мне: «Он когда-то Силою был и бесстрашьем велик, Мог состязаться со львом у Евфрата,- Нынче же гнется, как слабый тростник. Пламя любви его тело колышет, Все истончилось и высохло в нем. Только любовью одною он дышит, Входит в огонь и сгорает живьем. Вечно без сна воспаленные вежды, Празднует мука свое торжество. Все лекаря потеряли надежду, Но безнадежность и лечит его. Траур по юности сердце надело. Впалые щеки темны от тоски, Вот уж чалмой обвивается белой Ранняя проседь, ложась на виски. Ложе в шипах его, зовом бессильным Грудь его полнится ночью и днем, Слезы, как горные ливни, обильны, Склоны сухие питают дождем. Молча приникни к его изголовью И над веленьем судьбы не злословь. Если бывает убитый любовью,- Вот он. Как смерть, всемогуща любовь!»

* * *

Глаза поили душу красотой… О, мирозданья кубок золотой! И я пьянел от сполоха огней, От звона чаш и радости друзей. Чтоб охмелеть, не надо мне вина - Я напоен сверканьем допьяна. Любовь моя, я лишь тобою пьян, Весь мир расплылся, спрятался в туман, Я сам исчез, и только ты одна Моим глазам, глядящим внутрь, видна. Так, полный солнцем кубок пригубя, Себя забыв, я нахожу тебя. Когда ж, опомнясь, вшку вновь черты Земного мира,- исчезаешь ты. И я взмолился: подари меня Единым взглядом здесь, при свете дня, Пока я жив, пока не залила Сознанье мне сияющая мгла. О, появись или сквозь зыбкий мрак Из глубины подай мне тайный знак! Пусть прозвучит твой голос, пусть в ответ Моим мольбам раздастся только: «Нет!» Скажи, как говорила ты другим: «Мой лик земным глазам неразличим». Ведь некогда раскрыла ты уста, Лишь для меня замкнулась немота. О, если б так Синай затосковал, В горах бы гулкий прогремел обвал, И если б было столько слезных рек, То, верно б, Ноев затонул ковчег! В моей груди огонь с горы Хорив Внезапно вспыхнул, сердце озарив. И если б не неистовство огня, То слезы затопили бы меня, А если бы не слез моих поток, Огонь священный грудь бы мне прожег. Не испытал Иаков ничего В сравненье с болью сердца моего, И все страданья Иова – ручей, Текущий в море горести моей. Когда бы стон мой услыхал Аллах, Наверно б, лик свой он склонил в слезах. О, каравана добрый проводник, Услышь вдали затерянного крик! Вокруг пустыня. Жаждою томим, Я словно разлучен с собой самим. Мой рот молчит, душа моя нема, Но боль горит и говорит сама. И только духу внятен тот язык - Тот бессловесный и беззвучный крик. Земная даль – пустующий чертог, Куда он вольно изливаться мог. И мироздание вместить смогло Все, что во мне сверкало, билось, жгло - И, истиной наполнившись моей, Вдруг загорелось сонмами огней. И тайное мое открылось вдруг, Собравшись в солнца раскаленный круг. Как будто кто-то развернул в тиши Священный свиток – тайнопись души. Его никто не смог бы прочитать, Когда б любовь не сорвала печать. Был запечатан плотью тайный свет, Но тает плоть – и тайн у духа нет. Все мирозданье – говорящий дух, И книга жизни льется миру в слух. А я… я скрыт в тебе, любовь моя. Волною света захлебнулся я. И если б смерть сейчас пришла за мной, То не нашла б приметы ни одной. Лишь эта боль, в которой скрыт весь «я» Мой бич? Награда страшная моя! Из блеска, из надмирного огня На землю вновь не высылай меня. Мне это тело сделалось чужим, Я сам желаю разлучиться с ним. Ты ближе мне, чем плоть моя и кровь,- Текущий огнь, горящая любовь! О, как сказать мне, что такое ты, Когда сравненья грубы и пусты! Рокочут речи, как накат валов, А мне все время не хватает слов. О, этот вечно пересохший рот, Которому глотка недостает! Я жажду жажды, хочет страсти страсть, И лишь у смерти есть над смертью власть Приди же, смерть! Сотри черты лица! Я – дух, одетый в саван мертвеца. Я весь исчез, мой затерялся след. Того, что глаз способен видеть,- нет. Но сердце мне прожгла внезапно весть Из недр: «Несуществующее есть!» Ты жжешься, суть извечная моя,- Вне смерти, в сердцевине бытия, Была всегда и вечно будешь впредь. Лишь оболочка может умереть. Любовь жива без губ, без рук, без тел, И дышит дух, хотя бы прах истлел. Нет, я не жалуюсь на боль мою, Я только боли этой не таю. И от кого таиться и зачем? Перед врагом я буду вечно нем. Он не увидит ран моих и слез, А если б видел, новые принес. О, я могу быть твердым, как стена, Но здесь, с любимой, твердость не нужна. В страданье был я терпеливей всех, Но лишь в одном терпенье – тяжкий грех Да не потерпит дух мой ни на миг Разлуку с тем, чем жив он и велик! Да ни на миг не разлучится с той, Что жжет его и лечит красотой. О, если свой прокладывая путь, Входя в меня, ты разрываешь грудь,- Я грудь раскрыл – войди в нее, изволь,- Моим блаженством станет эта боль. Отняв весь мир, себя мне даришь ты, И я не знаю большей доброты. Тебе покорный, я принять готов С великой честью всех твоих рабов: Пускай меня порочит клеветник, Пускай хула отточит свой язык, Пусть злобной желчи мне подносят яд - Они мое тщеславье поразят, Мою гордыню тайную гоня, В борьбу со мною вступят за меня. Я боли рад, я рад такой борьбе, Ведь ты нужней мне, чем я сам себе. Тебе ж вовек не повредит хула,- Ты то, что есть, ты та же, что была. Я вглядываюсь в ясные черты - И втянут в пламя вечной красоты. И лучше мне сгореть в ее огне, Чем жизнь продлить от жизни в стороне. Любовь без жертвы, без тоски, без ран? Когда же был покой влюбленным дан? Покой? О нет! Блаженства вечный сад, Сияя, жжет, как раскаленный ад. Что ад, что рай? О, мучай, презирай, Низвергни в тьму,- где ты, там будет рай. Чем соблазнюсь? Прельщусь ли миром всем?
– Пустыней станет без тебя эдем. Мой бог – любовь. Любовь к тебе – мой путь. Как может с сердцем разлучиться грудь? Куда сверну? Могу ли в ересь впасть, Когда меня ведет живая страсть? Когда могла бы вспыхнуть хоть на миг Любовь к другой, я был бы еретик. Любовь к другой? А не к тебе одной? Да разве б мог я оставаться мной, Нарушив клятву неземных основ, Ту, что давал, еще не зная слов, В преддверье мира, где покровов нет, Где к духу дух течет и к свету свет? И вновь клянусь торжественностью уз, Твоим любимым ликом я клянусь, Заставившим померкнуть лунный лик; Клянусь всем тем, чем этот свет велик,- Всем совершенством, стройностью твоей, В которой узел сцепленных лучей, Собрав весь блеск вселенский, вспыхнул вдруг И победил непобедимость мук: «Мне ты нужна! И я живу, любя Тебя одну, во всем – одну тебя! Кумирам чужд, от суеты далек, С души своей одежды я совлек И в первозданной ясности встаю, Тебе открывши наготу мою. Чей взгляд смутит меня и устыдит? Перед тобой излишен всякий стыд. Ты смотришь вглубь, ты видишь сквозь покров Любых обрядов, и имен, и слов. И даже если вся моя родня Начнет позорить и бранить меня, Что мне с того? Мне родственны лишь те, Кто благородство видит в наготе. Мой брат по вере, истинный мой брат Умен безумьем, бедностью богат. Любовью поли, людей не судит он, В его груди живет иной закон, Не выведенный пальцами писца, А жаром страсти вписанный в сердца. Святой закон, перед лицом твоим Да буду я вовек непогрешим. И пусть меня отторгнет целый свет!
– Его сужденье – суета сует. Тебе открыт, тебя лишь слышу я, И только ты – строжайший мой судья». И вот в молчанье стали вдруг слышны Слова из сокровенной глубины. И сердце мне пронзили боль и дрожь, Когда, как гром, раздался голос: «Ложь! Ты лжешь. Твоя открытость неполна. В тебе живу еще не я одна. Ты отдал мне себя? Но не всего, И себялюбье в сердце не мертво. Вся тяжесть ран и бездна мук твоих - Такая малость, хоть и много их. Ты сотни жертв припес передо мной, Ну, а с меня довольно и одной. О, если бы с моей твоя судьба Слились – кясра и точка в букве «ба»! О, если б, спутав все свои пути, Ты б затерялся, чтоб меня найти, Навек и вмиг простясь со всей тщетой, Вся сложность стала б ясной простотой, И ты б не бился шумно о порог, А прямо в дом войти бы тихо смог. Но ты не входишь, ты стоишь вовне, Не поселился, не живешь во мне. И мне в себя войти ты не даешь, И потому все эти клятвы – ложь. Как страстен ты, как ты велеречив, Но ты – все ты. Ты есть еще, ты жив. Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри Я ожила взамен тебя,- умри!» И я, склонясь, тогда ответил ей: «Нет, я не лжец, молю тебя – убей!» Убей меня и верь моей мольбе: Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе. Я знаю, как целительна тоска, Блаженна рана и как смерть сладка, Та смерть, что, грань меж нами разрубя, Разрушит «я», чтоб влить меня в тебя. (Разрушит грань – отдельность двух сердец, Смерть – это выход в жизнь, а не конец, Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна, Когда разлуку нашу длит она, Когда не хочет слить двоих в одно В один сосуд – единое вино.) Так помоги мне умереть, о, дай Войти в бескрайность, перейдя за край,- Туда, где действует иной закон, Где побеждает тот, кто побежден. Где мертвый жив, а длящий жизнь – мертвец, Где лишь начало то, что здесь конец, И где царит над миром только тот, Кто ежечасно царство раздает. И перед славой этого царя Тускнеет солнце, месяц и заря. Но эта слава всходит в глубине, Внутри души, и не видна вовне. Ее свеченье видит внешний взор, Как нищету, бесчестье и позор. Я лишь насмешки слышу от людей, Когда пою им о любви своей. «Где?

Кто? Не притчей, прямо говори!» - Твердят они. Скажу ль, что ты внутри, Что ты живешь в родящей солнце тьме,- Они кричат: «Он не в своем уме!» И брань растет, летит со всех сторон… Что ж, я умом безумца наделен: Разбитый – цел, испепеленный – тверд, Лечусь болезнью, униженьем горд. Не ум, а сердце любит, и ему Понятно непонятное уму. А сердце немо. Дышит глубина, Неизреченной мудрости полна. И в тайне тайн, в глубинной той ночи Я слышал приказание: «Молчи!» Пускай о том, что там, в груди, живет, Нe знают ребра и не знает рот. Пускай не смеет и не сможет речь В словесность бессловесное облечь. Солги глазам и ясность спрячь в туман - Живую правду сохранит обман. Прямые речи обратятся в ложь, И только притчей тайну сбережешь. И тем, кто просит точных, ясных слов, Я лишь молчанье предложить готов. Я сам, любовь в молчанье углубя, Храню ее от самого себя, От глаз и мыслей и от рук своих,- Да не присвоят то, что больше их: Глаза воспримут образ, имя – слух, Но только дух обнимет цельный дух! А если имя знает мой язык,- А он хранить молчанье не привык,- Он прокричит, что имя – это ты, И ты уйдешь в глубины немоты. И я с тобой. Покуда дух – живой, Он пленный дух. Не ты моя, я – твой. Мое стремление тобой владеть Подобно жажде птицу запереть. Мои желанья – это западня. Не я тебя, а ты возьми меня В свою безмерность, в глубину и высь, Где ты и я в единое слились, Где уши видят и внимает глаз… О, растворения высокий час. Простор бессмертья, целостная гладь - То, что нельзя отдать и потерять. Смерть захлебнулась валом бытия, И вновь из смерти.возрождаюсь я. Но я иной. И я, и ты, и он - Все – я. Я сам в себе не заключен. Я отдал все. Моих владений нет, Но я – весь этот целокупный свет. Разрушил дом и выскользнул из стен, Чтоб получить вселенную взамен. В моей груди, внутри меня живет Вся глубина и весь небесный свод. Я буду, есмь, я был еще тогда, Когда звездою не была звезда. Горел во тьме, в огне являлся вам, И вслед за мною всех вас вел имам. Где я ступал, там воздвигался храм, И кибла киблы находилась там. И повеленья, данные векам, Я сам расслышал и писал их сам. И та, кому в священной тишине Молился я, сама молилась мне. О, наконец-то мне постичь дано: Вещающий и слышащий – одно! Перед собой склонялся я в мольбе, Прислушивался молча сам к себе. Я сам молил, как дух глухонемой, Чтоб в мой же слух проник бы голос мой; Чтоб засверкавший глаз мой увидал Свое сверканье в глубине зеркал. Да упадет завеса с глаз моих! Пусть будет плоть прозрачна, голос тих, Чтоб вечное расслышать и взглянуть В саму неисчезающую суть, Священную основу всех сердец, Где я – творение и я – творец. Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глух Без образа – творящий образ дух. От века сущий, он творит, любя, Глаза и уши, чтоб познать себя. Я слышу голос, вижу блеск зари И рвусь к любимой, но она внутри. И, внутрь войдя, в исток спускаюсь вновь, Весь претворись в безликую любовь. В одну любовь. Я все. Я отдаю Свою отдельность, скорлупу свою. И вот уже ни рук, ни уст, ни глаз - Нет ничего, что восхищало вас. Я стал сквозным – да светится она Сквозь мой покров, живая глубина! Чтоб ей служить, жить для нее одной, Я отдал все, что было только мной: Нет «моего». Растаяло, как дым, Все, что назвал я некогда моим. И тяжесть жертвы мне легка была: Дух – не подобье вьючного осла. Я нищ и наг, но если нищета Собой гордится – это вновь тщета. Отдай, не помня, что ты отдаешь, Забудь себя, иначе подвиг – ложь. Признанием насытясь дополна, Увидишь, что мелеет глубина, И вдруг поймешь среди пустых похвал, Что, все обретши, душу потерял. Будь сам наградой высшею своей, Не требуя награды от людей. Мудрец молчит. Таинственно нема, Душа расскажет о себе сама, А шумных слов пестреющий черед Тебя от тихой глуби оторвет, И станет чужд тебе творящий дух. Да обратится слушающий в слух, А зрящий – в зренье! Поглощая свет, Расплавься в нем! – Взирающего нет. С издельем, мастер, будь неразделим, Сказавший слово – словом стань самим. И любящий пусть будет обращен В то, чем он полн, чего так жаждет он. О, нелегко далось единство мне! Душа металась и жила в огне. Как много дней, как много лет подряд Тянулся этот тягостный разлад, Разлад с душою собственной моей: Я беспрестанно прекословил ей, И, будто бы стеной окружена, Была сурова и нема она. В изнеможенье, выбившись из сил, О снисхожденье я ее просил. Но если б снизошла она к мольбам, О том бы первым пожалел я сам. Она хотела, чтобы я без слез, Без тяжких жалоб бремя духа нес. И возлагала на меня она (Нет, я – я сам) любые бремена. И наконец я смысл беды постиг И полюбил ее ужасный лик. Тогда сверкнули мне из темноты Моей души чистейшие черты. О, до сих пор, борясь с собой самим, Я лишь любил, но нынче я любим! Моя любовь, мой бог – душа моя. С самим собой соединился я. О, стройность торжествующих глубин, Где мир закончен, ясен и един! Я закрывал глаза, чтобы предмет Не мог закрыть собой глубинный свет. Но вот я снова зряч и вижу сквозь Любой предмет невидимую ось. Мои глаза мне вновь возвращены, Чтоб видеть в явном тайну глубины И в каждой зримой вещи различить Незримую связующую нить. Везде, сквозь все – единая струя. Она во мне. И вот она есть я. Когда я слышу душ глубинный зов, Летящий к ней, я отвечать готов. Когда ж моим внимаете словам, Не я – она сама глаголет вам. Она бесплотна. Я ей плоть мою, Как дар, в ее владенье отдаю. Она – в сей плоти поселенный дух. Мы суть одно, сращенное из двух. И как больной, что духом одержим, Не сам владеет существом своим,- Так мой язык вещает, как во сне, Слова, принадлежащие не мне. Я сам – не я, затем что я, любя, Навеки ей препоручил себя. О, если ум ваш к разуменью глух, И непонятно вам единство двух, И душам вашим не было дано В бессчетности почувствовать одно, То, скольким вы ни кланялись богам, Одни кумиры предстояли вам. Ваш бог един? Но не внутри – вовне, Не в вас, а рядом с вами, в стороне. О, ад разлуки, раскаленный ад, В котором все заблудшие горят! Бог всюду и нигде. Ведь если он Какой-нибудь границей отделен,- Он не всецел еще и не проник Вовнутрь тебя,- о, бог твой невелик! Бог – воздух твой, вдохни его – и ты Достигнешь беспредельной высоты. Когда-то я раздваивался сам: То, уносясь в восторге к небесам, Себя терял я, небом опьянясь, То, вновь с землею ощущая связь, Я падал с неба, как орел без крыл, И, высь утратив, прах свой находил. И думал я, что только тот, кто пьян, Провидит смысл сквозь пламя и туман И к высшему возносит лишь экстаз, В котором тонет разум, слух и глаз. Но вот я трезв и не хочу опять Себя в безмерной выси потерять, Давно поняв, что цель и смысл пути - В самом себе безмерное найти. Так откажись от внешнего, умри Для суеты и оживи внутри. Уняв смятенье, сам в себе открой Незамутненный внутренний покой. И в роднике извечной чистоты С самим собой соединишься ты. И будет взгляд твой углубленно тих, Когда поймешь, что в мире нет чужих, И те, кто силы тратили в борьбе, Слились в одно и все живут в тебе. Так не стремись определить, замкнуть Всецелость в клетку, в проявленье – суть. В бессчетных формах мира разлита Единая живая красота,- То в том, то в этом, но всегда одна,- Сто тысяч лиц, но все они – она. Она мелькнула ланью среди трав, Маджнуну нежной Лейлою представ; Пленила Кайса и свела с ума Совсем не Лубна, а она сама. Любой влюбленный слышал тайный зов И рвался к ней, закутанной в покров. Но лишь покров, лишь образ видел он И думал сам, что в образ был влюблен. Она приходит, спрятавшись в предмет, Одевшись в звуки, линии и цвет, Пленяя очи, грезится сердцам, И Еву зрит разбуженный Адам. И, всей душой, всем телом к ней влеком, Познав ее, становится отцом. С начала мира это было так, До той поры, пока лукавый враг Не разлучил смутившихся людей С душой, с любимой, с сущностью своей. И ненависть с далеких этих пор Ведет с любовью бесконечный спор. И в каждый век отыскивает вновь Живую вечность вечная любовь. В Бусейне, Лейле, в Аззе он возник,- В десятках лиц ее единый лик. И все ее любившие суть я, В жар всех сердец влилась душа моя. Кусаййир, Кайс, Джамиль или Маджнун Один напев из всех звучащих струн. Хотя давно окончились их дни, Я в вечности был прежде, чем они. И каждый облик, стан, лица овал За множеством единое скрывал. И, красоту единую любя, Ее вбирал я страстно внутрь себя. И там, внутри, как в зеркале немом, Я узнавал ее в себе самом. В той глубине, где разделений нет, Весь сонм огней слился в единый свет. И вот, лицо поднявши к небесам, Увидел я, что и они – я сам. И дух постиг, освободясь от мук, Что никого нет «рядом» и «вокруг», Нет никого «вдали» и в «вышине»,- Все дали – я, и все живет во мне. «Она есть я», но если мысль моя Решит, паря: она есть только я, Я в тот же миг низвергнусь с облаков И разобьюсь на тысячи кусков. Душа не плоть, хоть дышит во плоти И может плоть в высоты увести. В любую плоть переселяться мог, Но не был плотью всеобъявший бог. Так, к нашему Пророку Гавриил, Принявши облик Дихья, приходил. По плоти муж, такой, как я и ты, Но духом житель райской высоты. И ангела всезнающий Пророк В сем человеке ясно видеть мог. Но значит ли, что вождь духовных сил, Незримый ангел человеком был? Я человек лишь, и никто иной, Но горний дух соединен со мной. О, если б вы имели благодать В моей простой плоти его узнать, Не ждя наград и не страшась огня, Идти за мной и полюбить меня! Я – ваше знанье, ваш надежный щит, Я отдан вам и каждому открыт. Во тьме мирской я свет бессонный ваш. Зачем прельщает вас пустой мираж, Когда ключом обильным вечно бьет Живой источник всех моих щедрот?! Мой юный друг, шаги твои легки! На берегу остались старики, А море духа ждет, чтобы сумел Хоть кто-нибудь переступить предел. Не застывай в почтении ко мне - Иди за мною прямо по волне, За мной одним, за тем, кто вал морской Берет в узду спокойною рукой И, трезвый, укрощает океан, Которым мир воспламененный пьян. Я не вожатый твой, я путь и дверь. Войди в мой дух и внешнему не верь! Тебя обманет чей-то перст и знак, И внешний блеск введет в душевный мрак. Где я, там свет. Я жив в любви самой. Любой влюбленный – друг вернейший мой, Мой храбрый воин и моя рука, И у Любви бесчисленны войска. Но у Любви нет цели. Не убей Свою Любовь, прицел наметив ей. Она сама – вся цель своя и суть, К себе самой вовнутрь ведущий путь. А если нет, то в тот желанный миг, Когда ты цели наконец достиг, Любовь уйдет внезапно, как порыв, Слияние в разлуку превратив. Будь счастлив тем, что ты живешь, любя. Любовь высоко вознесла тебя. Ты стал главою всех существ живых Лишь потому, что сердце любит их. Для любящих – племен и званий нет. Влюбленный ближе к пебу, чем аскет И чем мудрец, что, знаньем нагружен, Хранит ревниво груз былых времен. Сними с него его бесценный хлам, И он немного будет весить сам. Ты не ему наследуешь. Ты сын Того, кто знанье черпал из глубин И в тайники ума не прятал кладь, А всех сзывал, чтобы ее раздать. О, страстный дух! Все очи, все огни В своей груди одной соедини! И, шествуя по Млечному Пути, Полой одежд горящих мрак смети! Весь мир в тебе, и ты, как мир, един. Со всеми будь, но избегай общин. Их основал когда-то дух, но вот Толпа рабов, отгородись, бредет За буквой следом, накрепко забыв Про зов свободы и любви порыв. Им не свобода – цепи им нужны. Они свободой порабощены. И, на колени пав, стремятся в плен К тому, кто всех зовет восстать с колен. Знакомы им лишь внешние пути, А дух велит вовнутрь себя войти И в глубине увидеть наконец В едином сердце тысячи сердец. Вот твой предел, твоих стремлений край, Твоей души сияющий Синай. Но здесь замри. Останови полет, Иначе пламя грудь твою прожжет. И, равновесье обретя, вернись К вещам и дням, вдохнув в них ширь и высь. О, твердь души! Нерасторжимость уз! Здесь в смертном теле с вечностью союз И просветленность трезвого ума, Перед которым расступилась тьма! Я только сын Адама, я не бог, Но я достичь своей вершины смог И сквозь земные вещи заглянуть В нетленный блеск, божественную суть. Она одна на всех, и, верен ей, Я поселился в центре всех вещей. Мой дух – всеобщий дух, и красота Моей души в любую вещь влита. О, не зовите мудрецом меня, Пустейший звук бессмысленно бубня. Возьмите ваши звания назад,- Они одну лишь ненависть плодят. Я то, что есть. Я всем глазам открыт, Но только сердце свет мой разглядит. Ум груб, неповоротливы слова Для тонкой сути, блещущей едва. Мне нет названий, очертаний нет. Я вне всего, я – дух, а не предмет. И лишь иносказания одни Введут глаза в незримость, в вечность – дни,

Нигде и всюду мой незримый храм, Я отдаю приказы всем вещам. И слов моих благоуханный строй Дохнет на землю вечной красотой. И, подчинись чреде ночей и утр, Законам дней, сзываю всех вовнутрь, Чтоб ощутить незыблемость основ Под зыбью дней и под тщетою слов. Я в сердцевине мира утвержден. Я сам своя опора и закон. И, перед всеми преклонясь в мольбе, Пою хвалы и гимны сам себе.

АНДАЛУССКАЯ (ИСПАНО-АРАБСКАЯ) ПОЭЗИЯ

АБД АР-РАХМАН

* * *

В Кордове, в царских садах, увидал я зеленую Пальму-изгнанницу, с родиной пальм разлученную. «Жребии наши,- сказал я изгнаннице,- схожи. С милыми сердцу расстаться судилось мне тоже. Оба, утратив отчизну, уехали вдаль мы. Ты чужестранкой росла: здесь чужбина для пальмы. Утренним ливнем умыться дано тебе благо. Кажется звездной водой эта светлая влага. Жителей края чужого ты радуешь ныне. Корень родной позабыла, живя на чужбине».

* * *

«Плачь!» – говорю. Но не плачешь ты, пальма немая, Пышной главою склонясь, равнодушно внимая. Если б могла ты сочувствовать горю собрата, Ты зарыдала б о пальмах и водах Евфрата. Ты очерствела, лишенная почвы родимой. Близких забыл я, Аббасовым родом гонимый. Примчавшись на родину, всадник, ты сердцу от бренного тела Привет передай непременно! Я западу тело доверил, востоку оставил я сердце И все, что для сердца священно. От близких отторгнутый роком, в разлуке очей не смыкая, Терзаюсь я нощно и денно. Господь разделил наши души. Но если захочет Всевышний, Мы встречи дождемся смиренно.

АЛЬ-ГАЗАЛЬ

* * *

Когда в мое сердце вошла любовь, От прежних страстей не осталось примет. Норманнку-язычницу я полюбил, Ее красота – лучезарный рассвет. Но чудо живет в чужедальном краю, Куда не найдешь, не отыщешь след. Как юная роза, она хороша, В жемчужные росы цветок разодет. Она мне дороже и сладостней всех, Вдали от любимой мне жизни нет. С другими сравнить ее – значит солгать, А ложь непривычна мне с малых лет. Любимая шутит: «Твои виски Белы, словно яблони вешней цвет!» А я отвечаю: «Ну что ж, не беда,- Иной жеребенок с рояеденья сед». Смеется она, а ведь я и хотел, Чтоб рассмешил ее мой ответ.

* * *

«Я люблю тебя»,- лгунья твердит без стыда, Хоть давно поседела моя борода; Но я знаю: не любит никто старика, Легковерных обманешь, меня ж – никогда. Кто поверит тебе, коль похвалишься ты, Что на ветер надета тобою узда, Что замерз полыхающий жарко огонь Иль охвачена пламенем в речке вода?

* * *

Ты с забвеньем вечным не смирился, Хоть уж близок час твоей кончины. Повелел воздвигнуть на кладбище Каменные плиты-исполины. Как тебя тщеславье ослепило! Видишь – смерть витает над тобою. Неужели хочешь и в могиле Над чужой глумиться нищетою? Встали рядом – пышная гробница И раба нагого погребенье; Но законы смерти справедливы: Всех удел – могильный червь и тленье, Как же мне с судьбой не примириться? Вижу я, напрасны ухищренья: Те дворцы, что строились веками, Бури разрушают за мгновенья. Проросла трава в костях истлевших. Как теперь узнаешь среди праха Богача и нищего бродягу, Воина, певицу иль монаха? Где надеждой сердце трепетало,- Ныне лишь сырой песок и глина, Как узнать эмира и вельможу, Различить раба и господина? Нищего рассыпались лохмотья, И парча румийская истлела. Как узнать, кого нужда терзала, Кто в шелках бесценных нежил тело? Всех поглотит алчная могила. Все уснут до часа Воскресенья. Что же стоит знатность и богатство, Если нам от смерти нет спасеньж