Арарат
Шрифт:
— Точно так, я седьмой.
— А вы чего ждете?
— Жду вашего приказа остаться в санбате, пока заживет рана. Рана-то у меня легкая.
— А что говорит врач?
— Говорит, заживет через девять-десять дней.
— Ну, а сколько фашистов вывел из строя?
— Если последний раз не промахнулся, то девять. Как раз в эту минуту меня и ранили!
— А чем был ранен?
— Осколком мины… из миномета.
— Из миномета?.. — Денисов пощупал пальцы снайпера. — Нет, пальцы не повреждены. Ну как, метко стреляют гитлеровцы?
—
— А пробовали вывести ее из строя?
— Слыхал, что комбат просил из полка помощи артиллеристов. Да, видимо, не получил этой помощи.
Узнав, что один из бойцов ранен в голову, а другой в шею, Денисов снова обратился к снайперу:
— Вот видишь, плохо маскируются наши, а гитлеровцы свое дело знают.
— Наши бойцы — сами знаете — как разгорячатся, так и не помнят уже о правилах маскировки!
— А помнить о них необходимо, братец. Ну, поправляйся.
— Разрешите не ехать в тыл, товарищ комдив!
— Ага… — Денисов повернулся к адъютанту. — Передай, чтоб оставили в санбате под наблюдением врачей.
Выйдя из санбата, Денисов заметил на полутемной улице села большую толпу. Это были бежавшие от гитлеровцев жители захваченных врагом населенных пунктов. Они ждали отправки в глубокий тыл. Толпа состояла главным образом из стариков и женщин с детьми. На лицах этих суровых и мрачных стариков, этих хныкавших от усталости детей, этих озабоченных матерей, он словно читал: «Что же с нами будет дальше?!» Денисов подошел к старику, который, опираясь на палку, что-то наставительно говорил маленькому внуку.
— Откуда вы, папаша? — спросил Денисов.
Старик поднял голову и ничего не ответил.
Денисов повторил свой вопрос, и тот начал объяснять, из каких он мест, и, помолчав, со вздохом добавил:
— Каждому желательно вернуться в свой дом, со своего поля хлеб собирать, из своего колодца воду пить… А пока нужно бы осесть где-нибудь, работенку найти… Со многими я говорил, и у всех одно на языке: доехать бы поскорей, делом заняться.
— Вот доберетесь до места — и работа найдется.
— То же и я говорю… Сказали бы вы, товарищ командир, чтобы люди, которые нашей эвакуацией ведают, поскорее нас до места довезли…
Повернувшись, Денисов заметил сидевшую рядом с ним женщину. Двое малышей дремали, склонившись на большой узел. Женщина тихо плакала, не вытирая слез.
— Почему вы плачете? — спросил Денисов.
Женщина подняла глаза на Денисова, как бы без слов говоря: «А разве не ясно, почему я плачу?»
Денисову хотелось поговорить со многими, расспросить и утешить их, но не было времени. Он снова окинул взглядом толпу: это была маленькая часть родного народа, уже познавшая всю горечь вражеского нашествия. Эти люди не говорили, чего они требуют от Денисова, но именно это заставляло его с особенной силой почувствовать свой долг защитника родины.
Денисов проехал больше двух километров, направляясь
Небо на востоке уже светлело, когда Денисов выслушал рапорты командира артполка и начальника связи. Дав им указания, он вызвал начальника штаба подполковника Гомылко. Этот подтянутый, щеголеватый военный лет тридцати всегда шагал, откинув голову назад, так что его маленький рост не сразу бросался в глаза. Доклад начштаба заставил задуматься Денисова: гитлеровцы бросили свежую мотомеханизированную дивизию против рубежа, занятого полками Денисова.
— Так… — произнес Денисов, мысленно окидывая взором расположение своих полков и огневых точек.
Учтя создавшееся положение, он дал новые указания командиру артполка.
…Уже свыше двух часов дивизия отражала непрерывно следующие друг за другом атаки противника. В ушах у Денисова гудело от залпов орудий и минометов, автоматов и винтовок. Всю местность, которую ему удавалось рассмотреть в полевой бинокль, то и дело заволакивало густыми облаками пыли и дыма, и ему приходилось догадываться о положении на линии огня лишь по тому, усиливалась или затихала стрельба со стороны наших или же вражеских позиций.
Августовское солнце палило еще довольно сильно, и его лучи, пробиваясь сквозь облака дыма и пыли, жгли потное лицо Денисова. «Неужели опять придется отступать?!» — мелькнуло у него в голове, когда ему доложили, что действовавший на левом фланге стрелковый полк оставил передовые позиции и, отступив на вторую линию обороны, продолжает оказывать сопротивление врагу. «Неужели… неужели отступать?!» — сверлило в его голове, хотя он и стремился к тому, чтобы никто по выражению его лица не мог догадаться, какие сомнения его терзали.
Он мысленно представлял себе путь отступления за прошедшие два месяца. Неужели он допустил какую-нибудь ошибку, которую можно было бы оценить, как нарушение воинского долга? Совесть воина не давала ему покоя: ведь его дивизия отступала и отступала, сдавая города, неся большие потери. Сейчас дивизия уже нуждалась в пополнении.
Денисов старался отогнать тревожные мысли, которые могли помешать ему руководить боем. Он вытер запыленный, потный лоб. Положение 1001-го полка становилось все более и более тяжелым. Артиллерийский огонь врага почти накрывал его позиции. Заметив приближающегося с картой Гомылко, Денисов опустил бинокль.
— Разрешите обратиться, товарищ комдив? — произнес Гомылко осипшим голосом.
Комдив чувствовал, что его начштаба не скажет ему ничего утешительного.
— Докладывайте, — коротко сказал Денисов.
— Наша левая соседка… двести семнадцатая, сдала Демидовку… — проговорил Гомылко и красным карандашом показал на карте направление, в котором отошла соседняя дивизия.
Денисов махнул рукой, но за этим не последовало обычных в подобном случае слов: «Черт бы их побрал!..» Он лишь потер рукой лоб и вполголоса спросил: