Арарат
Шрифт:
Габриэл дышал спокойно и ровно. «Ах, почему мой Габриэл не женился на хорошей девушке, был бы у меня сейчас внучок…» — думала Сатеник. Но здесь нить ее мыслей обрывалась. Нет, ведь и в этом случае Габриэлу все равно пришлось бы уйти на… (язык у нее не поворачивался произнести это слово!), где смерть стоит на страже. Так не лучше ли, если бы этой войны вообще не было?! Но на этой мысли она не задерживалась. Ведь война-то все равно уже началась, Габриэлу все равно придется идти воевать!.. Пусть хотя бы живым остался! И Сатеник, вытирая глаза, мысленно твердила: «Пусть вернется домой, если даже… потеряет руку или ногу… Хотя нет, нет, пусть вернется таким, каким идет на войну, вернется с честью!..»
Страдания,
Но вскоре все эти мысли рассеялись, и мать вновь отдалась воспоминаниям о сыне. Габриэл стал ворочаться, и ей показалось, что сына что-то тревожит во сне. Она вспомнила самые заветные часы, связанные с его детством, машинально положила ему руку на грудь и, низко склонившись над ним, вполголоса запела колыбельную песню, которую когда-то пела ему:
Бай, баю-баю, закрой глаза! Росою звезд блестят небеса. Через ущелья, через леса С зеленой горы пришла коза, Сладкий сон принесла коза, Молока тебе принесла коза. Из золота твоя колыбель, Жемчужная у тебя постель, Сверчок поет тебе, как свирель, Подушка под головой — алмаз, Звезда над землей — золотой топаз, Луна в окне — как совиный глаз…Она несколько раз пропела колыбельную, перекрестила сына, съежилась у его изголовья и положила свою иссохшую руку на загрубевшую, мускулистую руку сына.
Утром раньше всех поднялся с постели Михрдат. Он приготовил шашлык на завтрак, принес свежей зелени с огорода, накрыл на стол и тогда лишь окликнул гостей. Когда Габриэл вошел вместе с матерью в столовую, Михрдат с гостями уже готовились сесть за стол. Пеброне ни на шаг не отходила от мужа и все время что-то нашептывала ему на ухо. Во время завтрака уезжающих напутствовал Наапет.
— Родные мои, — обратился он к Гарсевану, Аракелу и Габриэлу, — сами знаете, мы всегда хотели жить мирно. Но вот началась война, и вы идете на фронт. Будьте отважны, ведь недаром у нас в народе говорится, что на смелого человека собака только лает, а труса — кусает. Слов нет, силен фашист, да только на кого он идет? На русских! Так ведь русские сумеют за себя постоять! Держитесь, чтоб не отставать от русских братьев, бейте так, чтобы раскрошились зубы у врага! Помните, что мы надеемся на вас.
А ты, сестрица Сатеник, утешайся тем, что родила такого сына-смельчака! Он любому мужчине не уступит. Ведь мужчина на то и рожден, чтоб всякую беду грудью встречать. Вернется он цел и невредим с войны, красавицу невестку в дом приведет, и все горести с твоего сердца словно чистой родниковой водой смоет.
Сатеник, слушая Наапета, кивала головой и взволнованно повторяла: «Да, дожить бы до этого, увидеть ту девушку, которую полюбит мой Габриэл… Ведь ни словечком не обмолвился сынок мой, любит ли кого или нет!.. Умереть за него и за любимую его!..»
Позавтракав, все встали и пошли гурьбой к вокзалу.
Габриэл шагал позади всех, ведя мать под руку. За последние два-три года Сатеник впервые выходила из дому.
На
Призывники собрались в заранее указанном месте; их окружили родные. Тут же была и семья Шогакат-майрик. Ашхен, приехавшая на вокзал вместе с Ара и Маргарит, подошла к Габриэлу, ласково поцеловала его в лоб и попросила познакомить ее с Сатеник. Приветливость Ашхен наполнила нежностью сердце Сатеник, и она сожалела, когда узнала, что Ашхен уже замужем. Внутренним материнским чутьем она догадывалась, что в сердце сына закралась любовь, но никак не могла угадать, кто его любимая.
После того как представитель городского военкомата объявил митинг открытым, на импровизированной трибуне появилась пожилая колхозница. Это была мать Унана Аветисяна, который накануне выступал на митинге в парке «Флора». Сдвинув головной платок назад, она с минуту внимательно оглядывала толпу. Сатеник не сводила с нее глаз. Она с трепетом ждала, что скажет эта женщина.
— Бесценные наши воины, — негромко начала та, — я своих пятерых сыновей — Унана, Айказа, Геворка, Амаяка, Ашота — посылаю на фронт… Поцеловала их в лоб и отправила, чтобы они защищали нашу большую и могучую страну. Каждый из вас — светильник своего очага. Раз нужно отразить злого врага, идите, родные, несите суд и возмездие врагу, с честью и победой вернитесь домой, к своим семьям. Унан-джан, ты вырос на земле нашего Зангезура, дышал свежим воздухом горы Навс, пил студеную воду реки Цав, честно трудился в совхозе. Так смотри же, докажи и на фронте, что молоко матери тебе впрок пошло. Верю я, что и там вы, братья, не посрамите своего имени. Все мы, матери, будем ждать, чтоб наши дети вернулись с победой, вернулись в наши материнские объятия.
— Молодец наша Ханум! — воскликнул Наапет, устроившийся вблизи от трибуны.
Сатеник старалась не пропустить ни одного слова из выступления Ханум. Пятерых сыновей… И как хорошо она сказала: «Вернитесь в материнские объятия!.. Ах, Габриэл, что бы там ни было, вернись в объятия матери!» Сатеник прислушивалась к многоголосой толпе, но не отрывала глаз от Ханум, которая стояла неподалеку от нее.
Слово предоставили Мхитару Берберяну. Левой рукой он отбросил прядь волос и заговорил сначала тихо, а потом возвысил голос.
— Мы, провожающие вас сегодня мужчины, способные носить оружие, не прощаемся с вами: ведь мы встретимся с вами там, на фронте!.. Велика наша отчизна, и неисчерпаемы наши силы. Там, на передовой линии, уже сражаются наши братья, сыны русского, украинского и других братских народов. Станем и мы плечом к плечу с защитниками нашей родины, оправдаем доверие взрастившего нас армянского народа!
Прозвучали слова приказа, и призывники стали прощаться с родными. Зохраб твердо решил не изменять присущему хирургам самообладанию. Он поцеловался с родными, вытер платком глаза жене, несколько мгновений не выпускал из объятий маленькую Зефиру и поднялся в вагон так, словно садился в автомашину, отправляясь на очередную серьезную операцию. Вслед за ним в вагон поднялись Гарсеван и Аракел, доверив попечению деда Наапета «свои дома и семьи».