Аргентинское танго
Шрифт:
— Прекратите! Я…
«Они убьют, убьют друг друга», — билась в висках шальная и такая верная мысль.
— Я… вызову милицию! Я позову на помощь!
Она ринулась в спальню — найти телефон, позвонить. Позвонить кому-нибудь! Просто — позвонить, выкрикнуть в трубку: «Помогите!», выплакать накативший волной древний ужас… Иван рванулся за ней. Поймал ее рукой за полу халата. По его лицу струями текла кровь. Отец расквасил ему нос, и из носа по подбородку текла юшка; кровь испятнала подбородок, стекала из углов рта — видно, и зубы были выбиты.
— Куда летишь! — страшно крикнул он. Она не могла смотреть на его лицо. — Куда! Стой, стерва! Любила кататься, люби и саночки возить! Ты, может, и тогда, летом… на море-то… с ним ездила!..
— Нет! Нет! — крикнула она.
Он с силой дернул ее за полу халата. Шелковая ткань порвалась, хрустнула по шву. Разодралась, свисала черными клочьями, как крылья вороны.
— Ездила! Приехала… такая цаца!.. А я-то, наивняк, думал… Думал — устала моя Марочка, отдыхать поехала… сил набраться…
Мария вырвала из его цепкой руки лоскуты халата. Прижала к груди, пытаясь накрыться охвостьями шелка.
— Я не жена тебе!
У нее вырвалось это болезненно, гневно, горделиво. Только жен так бьют! Только с жен так спрашивают! И только в России! У них в Испании…
«У нас в Испании еще хлеще бывает, — подумала она внезапно с испугом, — там тебя за то, что ты поглядела на другого, твой мужчина может так измочалить, что небо… как это по-русски… с овчинку покажется… У нас в Испании… Навахи, ножи… В колодцы в деревнях изменниц сбрасывают… В Пиренеях — в пропасть, со скалы… Ведь танцуем же мы с Иваном „Корриду“!.. Это — почти с натуры… что же я-то говорю…»
— Ты?! — Иван схватил ее за плечи грубо, с силой повернул к себе. Держал ее, как свою, принадлежащую лишь ему, вещь. — Ты? Мне? Не жена?!
Оттолкнул. Она полетела спиной в шкаф, врезалась лопатками, поясницей в стеклянные полки, и стекло, разбитое тяжестью ее тела, посыпалось наружу, на паркет. Осколки стекол впились ей в кожу. Теперь и у нее тоже по локтям, по запястьям текла кровь.
— Ты мне не жена?! Так давай поженимся! Давай поженимся, черт побери!
Ким, озверев, ринулся к Ивану — и, уже не осознавая себя, не понимая, что творит, в забытьи и бреду бешеной мести, видя только кровь женщины, которую он полюбил без памяти, только ее страдание слыша и чувствуя, размахнулся — и так ударил Ивана в висок, что он, отброшенный прочь силой неистового, распаленного отцовского кулака, вскинутый в воздух, отлетел к кухонной раскрытой двери — и Мария закричала, видя, что все бесповоротно, что сейчас произойдет непоправимое, сейчас…
— А-а-а-а! Ваня! Ваня! Ванечка!
Из-за кухонной двери торчал острый железный крюк. Мария иногда вешала на него то фартук, то цепляла за него поварешку, но чаще ворчала: ох, попросит она Ивана выдернуть этот никчемный крюк с корнем вон из стены!
Иван летел виском прямо на этот железный крюк.
В последний миг он повернул голову.
Он напоролся на крюк левым глазом.
Он напоролся на железный острый крюк глазом. Он проткнул себе глаз.
Я видел, как из проколотого железным выступом глаза фонтаном брызнула кровь.
И я услышал, как он закричал.
Как Иван закричал. Мой сын Иван. Которого я зачал. Которого мне родила моя первая жена. Которого я нянчил, таскал на руках, кормил, менял ему ночью мокрые пеленки и ползунки. С которым ходил в походы и плавал в реках и озерах. Которого отдал в лучшую танцевальную школу Москвы, потом — в хореографическое училище, потом…
А потом я бросил их с матерью. Потому что полюбил другую женщину.
Я слышал его крик. Я видел, как кровь стекает из пронзенного насквозь глаза по его лицу. И я не слышал, что я тоже кричу. Это мне потом уже сказала Мария.
Я кричал, не помня себя. Так же, как я бил его насмерть, не помня себя.
Помнит ли вообще человек себя, когда он слишком сильно чувствует? Или он не помнит ничего? И память — это слабая охранительная преграда, и настоящая сущность человека — темная, слепая, звериная, дикая? Сущность убийцы? Значит, это верно, что я сделался наемным убийцей? И это настоящая моя профессия, мое кровное дело, и ничто другое?
Мария бросилась к нему. Мария встала перед ним на колени.
Так же, как я миг назад вставал на колени перед ней.
— Ива-а-ан… Ива-а-ан… Ива-а-ан!..
Плакальщицы. Так плакали у нас в деревне плакальщицы.
У нас в северной деревне, далеко, там, где солнце полгода ходит по кругу летом, не падая за горизонт, а зимой по дегтю неба отвесно встают золотые и кровавые всполохи. «А-а-а-а!.. А-а-а-а!.. Родименькаа-а-ай!.. Молоденька-а-ай!.. Бог себе свое забра-а-ал… А-а-ай!.. Ай-и-и-и-и…»
В глотке у меня пересохло. Я шагнул негнущимися ногами вперед. Я диким, сдавленным голосом сказал ей:
— Дура. Не плачь. При чем тут слезы. Надо скорее «скорую». Скорее! Я сам вызову. Где у тебя телефон?
Мария обернулась ко мне, не вставая с колен. Сквозь рваный халат виднелись ее смуглые груди, что я целовал час назад. Золотой крестик на тонкой цепочке. Острые ключицы. Впалый живот. Она подняла ко мне залитое слезами лицо и крикнула:
Это ты убил его!
Я проснулась от телефонного звонка. В моей каморке на станции Левобережной, у жадной и несчастной старухи, что сдавала мне эту жалкую квартирешку, стоял старинный телефон — черный, тяжелый, как гиря, с рожками, на которых лежала трубка, похожая на гантель. Трезвон посреди ночи? Кому я понадобилась в такую рань? Осенний рассвет чуть брезжил. Зевнув, как лев, я еле приподняла чугунно-тяжелую трубку.
— Але-о-о-о…
— Але, это Надя? — Голос ворвался в мое сознание, еще отуманенное крепким сном. — Надя, але, але, ты слышишь меня?! Наденька!..
Я ничего не могла понять спросонок.
— Мария Альваровна?.. Это вы, Мария Альваровна?..
— Надя, приезжай! Садись на первую электричку… на автобус… поймай такси, я тебе денег дам, за мой счет… только приезжай, прошу тебя, скорее! Твоя помощь нужна!
— Помощь?.. — Я плохо соображала. Икона Богородицы смотрела на меня из угла строгими, мученическими черными глазами. «У Божьей Матери глаза непроглядно-черные, как у госпожи Виторес», — подумала я внезапно. — Что случилось?.. ну да, я сейчас… я умоюсь, оденусь…