Аргентинское танго

Крюкова Елена Николаевна

— Если я захочу тебя убить, Мара, я воспользуюсь не ножом. — Он покривился в улыбке. — Я придумаю что-нибудь более эффектное. Отравление, например. В лучших традициях испанских королей и грандов.

— Что ты болтаешь! — Мария шутя щелкнула его купленным на площадном базаре, сложенным веером по лбу. — Я не хочу погибать в корчах… в ужасных мучениях!

— Обещаю, что я найду для тебя яд мгновенного действия.

Они оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза, делая вид, что им обоим ужасно весело. Мимо них по площади шуршали машины. Солнце здесь припекало вовсю, даром что стояла осень. Здесь осень иная. Она золотая и жаркая, как апельсин. Его Мара съела здесь уже столько своих любимых апельсинов, что он удивляется, как это она сама в

апельсин не превратилась. Она ничего не ела, пока он лежал в больнице, и сильно похудела. Пусть хоть немного отъестся! Ест жареное на решетках в камине испанское мясо, ест свинину, приготовленную по-каталонски… эти свои красные шары, померанцы… Ест осьминогов с Бискайи, с приправой из кориандра и гвоздичного корня… Для танца оно, конечно, хорошо, что она сейчас тощая, да ему все равно сейчас нельзя делать поддержки… но для ее фигуры пухлость — это не слишком… Все должно быть в меру — а кто ее, меру, когда-либо знал?..

Они, как сговорившись, оба словом не обмолвились о Киме. Как его и не было. Да так, наверное, оно и лучше. У Кима своя жизнь; у них — своя. Они приехали сюда на обычные гастроли. Странная гастроль у них сейчас в Мадриде — всего один концерт. Да и тот — в закрытом зале. Продюсер его, Ивана, бережет. Выполняет предписания врачей. Зрители все равно все уже знают из газет, от папарацци. Потеря глаза великого Иоанна обросла невероятными слухами и домыслами. Последний газетный миф звучал так: Иоанн сражался с бандитом-насильником, напавшим на его прелестную партнершу, у бандита в руках был нож, Иоанн напоролся на нож, но защитил честь прекрасной Виторес. Что ж, недалеко от истины, подумал тогда он, хрустя «желтой» газетенкой. Пусть сочиняют что хотят, все идет на пользу славе. А те, кто будет созерцать его в шоу впервые, и не заметят, что у него глаз ненастоящий. Врачи в закрытой клинике, куда отвезли его отец и Родион, сделали все не подкопаешься, legi artis.

— Мара! — Он остановился, взял ее за руку. Она одарила его солнечной, сияющей улыбкой. Ее похудевшее лицо обрело новую, странно-пугающую, чуть диковатую, как у горной косули, красоту. — Нам ведь что-то надо купить к столу твоему отцу! Что едят в Испании? Что любит Альваро?

— Альваро? — Мария огляделась вокруг, разыскивая взглядом на рынке мясные ряды. — О, вон туда пойдем! Там мясо. Папа любит хорошее мясо. И хорошо, на огне, на углях, приготовленное.

— Как наш кавказский шашлык?

— Да, как наш кавказский шашлык. Острое, политое острым соусом, с чесноком, с приправами… и горячее, только что с огня. Но надо выбрать мягкое мясо, от только что убитого…

Внезапно она побледнела. Ухватилась за его руку. Прикрыла глаза. Постояла, ловя воздух раздувшимися ноздрями.

— Тебе дурно, Мара?..

— Да. Мне немного стало плохо. Прости, пожалуйста.

Когда они стояли в мясных рядах и Мария, тыкая вилкой, придирчиво выбирала мясо, по-испански, бойко торгуясь с продавцами, она подумала: мне стало плохо оттого, что я подумала об убитом животном — или оттого, что, быть может… Она боялась думать дальше. Она, расплачиваясь, вынимая из кошелька песеты, прислушивалась к себе. Слушала себя внутри. Сердце ее замирало. Неужели… Неужели…

Они купили к столу еще зелени, картофеля, свежих устриц, свежих фруктов — абрикосов, груш, алых яблок, любимых апельсинов, дынь, — и, нагруженные покупками, добрались до остановки автобуса. Солнце било прямо в лицо Марии, она заслонилась от солнца рукой — и не заметила против солнца, в тени, что отбрасывала огромная театральная тумба, худого, поджарого мужчину, быстро отпрянувшего, скрывшегося за тумбой, когда она отняла ладонь от лица.

* * *

— За вас, дорогие мои! — Альваро Виторес поднял бокал с густым черно-красным «порто». — Я счастлив, что сегодня в моем доме такая прекрасная пара! Моя дочь, доченька, которую я люблю больше жизни, в которую вложил душу… — На миг голос его пресекся. Он овладел собой. Белозубая улыбка навахой прорезала его смуглое,

уже испещренное морщинами лицо. «У него уже такие же морщины, как у Кима, — подумала Мария внезапно, — такие же… Боже, я никогда не думала о том, что мой отец может постареть… Я не думала никогда, сколько ему лет…» Она перевела взгляд на мать. Мария-Луиса умиленно, восторженно смотрела на дочь и ее друга. «А мама все такая же. Мы, женщины, никогда не стареем. Мы и умираем молодыми». — И ее замечательный друг! Спутник! Верю — любимый! И хочу надеяться, что…

Иван резко встал. Бокал в его руке дрогнул, и на белоснежную скатерть вылилось несколько капель вина.

— Вы правильно надеетесь, уважаемый Альваро. — Он обвел глазами всех, кто сидел за столом: Альваро, Марию-Луису, служанку Химену, старушку госпожу Обрегон, давно жившую в доме в качестве приживалки и компаньонки, здорового и мощного, как молодой бычок, парня Хоселито, помощника хозяина, и затаившую дыхание Марию. — Я делаю вашей дочери официальное предложение. Сегодня… сейчас. И я счастлив, что я делаю это в Испании, на ее родине… на родине ее предков. Считаю, что моя встреча с Марией судьбоносна. И что, какие бы испытания нас ни ждали… а мы уже через многое прошли… — Мария видела, как вспыхнули его загоревшие на испанском солнце щеки. — Мы будем вместе в жизни. Я только теперь понял, что мы созданы друг для друга. И мы…

Он оборвал себя. Все уже было сказано. Высоко подняв бокал с «порто», похожим на темную кровь, он опрокинул его себе в глотку. Мария тоже встала. У нее сильно кружилась голова. Необъяснимый, странный страх сковал ее изнутри. Не давал двигаться рукам, говорить языку. Она преодолела себя. Она вся дрожала.

И бокал с вином в ее руке дрожал.

— Иван… Отец… — От волнения она перешла на испанский. — Мама!.. — Она беспомощно обернулась к матери. Мария-Луиса прижала палец к губам. — Я… счастлива… Я… Я давно мечтала… Я…

На один безумный миг перед ее глазами встало лицо Кима. С резкими чертами. В разрезах морщин. С летящими вперед и навылет, как пули, темными глазами. Сурово сжатый рот молчал. Глаза говорили ей: «Ты ошиблась. О, как ты ошиблась. Ты сделала не тот выбор. Мне жаль тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя до могилы».

«Мы вместе уйдем туда, Ким?!» — чуть не выкрикнула она. Сцепила зубы.

— Детка, я счастлив твоей радостью! — воскликнул Альваро. Мария-Луиса заплакала, уткнула нос в обеденную салфетку. Мария повернулась к Ивану. В ее глазах стояли алмазные озера невылитых слез, ресницы дрожали и играли, как крылья черных махаонов. Все их ночи с Иваном, все их дни, все их танцы. Вся их жизнь, подаренная им Богом. Неужели все это должено зачеркнуться, погубиться одной той ночью с Кимом? Одной прорвавшейся, как река из плотины, вспыхнувшей ночным взрывом страстью?!

«Нет, нет, нет», — дрожа, сказали глаза и губы. Я люблю тебя. Я люблю только тебя. Она стукнула бокалом о его бокал. «Порто» из ее бокала брызнуло, пролилось в его. Я люблю только тебя, Иван!

«Не обманывай себя. Ты любишь другого. Не лги ни себе, ни ему. Сейчас ты все ему скажешь. Все. И выйдешь из-за стола. И соберешь чемодан. И, не танцуя шоу „Коррида“ в закрытом зале Мадрида, улетишь в Москву, к Киму. Ты заплатишь неустойку Родиону. Ты сделаешь все открыто. Жестоко. И правдиво. Мария, ты же всегда так любила правду! Всегда…»

Дурнота накатила. Она, борясь с тошнотой, смотрела на куски жареного мяса, лежавшие на большом стальном блюде. Сервиз «Цептер», она привезла его матери в подарок. В Москве «Цептер» стоил гораздо дешевле, чем в Испании, хотя Испания, она уже понимала это, помыкавшись по свету, по сравнению с дорогущей Москвой, одним из самых дорогих городов мира, и заламывающей невероятные, какие угодно, цены Россией, считалась дешевой страной. Мясо! Жареное мясо! Она так любила жареное мясо… так любила… Она жарила его на каминных решетках, и сок капал на угли, и жир таял, шипел на живом, веселом огне… И она посыпала мясо перцем и сушеным чесноком…