Аргентинское танго
Шрифт:
— Мария Альваровна, что тут произошло? — Я стояла перед ней, маленькая козявка, держала, иглой вверх, пустой одноразовый шприц, смотрела на нее строго снизу вверх, а она стояла передо мной, выше меня ростом вдвое, и на ее измятое страданием лицо было жалко поглядеть. — Вы не можете мне сказать, что тут произошло? Или все-таки можете?
— Тут чуть не произошло убийство.
Она сказала это так просто, буднично, и вот теперь-то Наде стало по-настоящему страшно.
— Убийство? Ивана… хотели убить?..
— Да. Хотели. Но и он хотел тоже.
— Кого?!
Маленькая визажистка вся сжалась в комок. И Мария это почувствовала.
«Почему она так выкрикнула это? Взвизгнула? Какое неподдельное отчаяние! Будто бы напали на ее родного брата… или мужа. Какое она имеет отношение к Ивану? Она же всего лишь моя личная визажистка, и я плачу ей за работу. При чем тут такие страдания? Она слишком хорошо умеет делать уколы. Где она научилась так их делать?.. Ах, да мало ли где. На курсах медсестер. Пес с нею! Она просто добрая девочка и очень переживает. Но я ей все скажу. Я иначе не смогу».
— Своего отца.
Надя вздрогнула вся. Всем телом. Будто по ней, по ее телу, пропустили мощный разряд тока. Альваро рассказывал — были такие пытки током, и в Испании, и в Чили, в Сантьяго, и в Уругвае. Хитрая инквизиция двадцатого века. Двадцать первый наступил, и какие новые аутодафе придумает он?!
— Как это понять — своего отца?
— Очень просто. Они дрались. Не на жизнь, а на смерть. Если бы Ким не ударил так сильно Ивана, и если б Иван не проколол себе глаз, то Иван бы убил отца. Это точно. Иначе быть не могло. Так что все случилось… к счастью.
Мария криво улыбнулась. Ее веко подергивалось. Искусанные губы вздрагивали. Под глазом, на скуле, багровел огромный синяк. Надя цепким глазом высмотрела все. И почти вычислила.
«Они дрались из-за бабы. Из-за нее! И от кого-то из них она получила по заслугам. От кого? От Ивана! А при чем же тут Ким Иванович?! А при том… при том…»
Ее впалые бледные щечки стали совсем белыми, чуть синеватыми, черные тени под глазами углубились, все веснушки выступили на щеках и переносице, рассыпались рыжим просом. Водянистые рыбьи глаза потемнели, позеленели, как у русалки, от горя и ярости.
— Я поняла, — сказала она колюче, ледяно, будто бы между зубов у нее на паркет Марииной квартиры сыпались острые льдинки. — Я все поняла, Мария Альваровна. Они дрались здесь из-за вас. Ким Иванович и Иван Кимович. И вас ударил… Ким Иванович. За Ивана. Потому что вы вертихвостка. Потому что вы… — Она проглотила слюну. — Вы Ивану изменили. Вы кокетка. Вы были с кем-то другим. И Ким Иванович пришел и защитил сына. Он наказал вас. Он отомстил вам. И Иван взбесился и обиделся за вас. И полез на отца. Он…
— Что ты мелешь, Надежда, — мертвым, пустым голосом сказала Мария, стоя напротив нее неподвижно, как мумия. — Что ты городишь. Какая месть. Чушь не пори. Меня ударил Иван. За то, что я была с Кимом. Я любовница Ивана. Я стала любовницей Кима. Я любовница их обоих. Они приревновали меня друг к другу. Они дрались здесь из-за меня, да. Как два быка из-за коровы. Как два самца. Они оба любят меня, понимаешь?!
Надино лицо стало цвета сухих сливок. Потом ее скулы вспыхнули лихорадочно, багряно. Она скосила глаза. Перед нею, на крышке рояля, лежала связка ключей. Связка ключей от квартиры Марии. Она облизнула наждачно-сухие губы. Судорожно сжала кулачки.
— А вы?! — Крик сломался в вышине, превратился в птичий клекот. — Вы любите… кого?!
Лицо Марии было строгим и печальным. Кривое измятое отчаяние медленно покидало его. Краска взошла на бледно-смуглые щеки. Углы губ чуть приподнялись в дерзкой улыбке. Глаза темнели, распахиваясь, без дна.
— Я люблю их обоих.
…о, зачем, зачем Ты послала мне такое испытание, Дева Мария, бессмертная тезка моя. Россия, до чего ты несчастная страна! Я думала — ты станешь счастливой для меня. Здесь покатилось под откос колесо моей судьбы. Может быть, мой дед совершил какие-то страшные преступленья, о которых я не знаю, и теперь они ложатся на мои плечи, в отместку мне, в возмездие?! Может быть, мои предки содеяли нечто такое, что страшным грехом передалось, как яростный факел, через века, и тянет меня вниз, и давит, и ввергает в пламя ужаса и тоски?! Божья Матерь, Матерь Божья, тогда я молю тебя — возьми из рук моих чашу страшных грехов предков моих! Я, я искуплю их грехи, я одна! Я сделаю все, чтобы их искупить. Иначе они лягут на него… на моего ребенка, что еще не рожден! Лягут на любимых моих! О, Божья Мать, я ж люблю их двоих! Их обоих, обоих люблю я! Им обоим принадлежу! И что, это тоже — грех?! Да, это грех, если поглядеть оттуда, с Твоих синих небес! С небес синих и светлых, как мои Пиренеи… Может быть, тот лагерный охранник, дед мой, человека убил?! Может быть, моя бабка кого-то предала, и преданного ею повели на расстрел, сбросили в адскую яму?! Мы не знаем ничего о предках своих! А их грехи тяжким грузом лежат на нас… И не дают нам покоя… И сжигают нас во сне и наяву, и обливают нас нашею кровью и кровью наших любимых, и отнимают у нас детей, и насылают болезни и тьму на родителей — дотоле, доколе мы не осознаем их, грехи поколений, и не взмолимся: отведи тьму от меня и от всего будущего рода моего! Не дай роду, Божья Мать, закончиться на мне! Пошли мне наследника! А мне, знаешь, Божья Мать, Дева Мария, все равно, от кого он родится, от Ивана или от Кима. Я люблю их обоих, и от любого из них я с радостью, с чувством великого счастья понесу семя. Мой бесплодный живот! Он высох. Он жаждет жизни и новой, толкающейся в меня изнутри крови. Реки крови текут, когда люди убивают людей; и реки крови текут в нас, перетекают из мужчины в женщину, чтобы женщина зачала и родила. Я тоже зачала когда-то! Но Ты, Божья Мать, рассудила верно: сыну разбойника нельзя было явиться на свет. Я хотела любви, и я ее получила сполна. Вдвое больше получила я, чем Тебя просила. И теперь прошу я Тебя, Дева Мария, — дай мне ребенка! Сына — дай! И, когда я рожу сына, я схвачу его на руки и убегу с ним от этого жестокого мира. В горы. В Пиренеи. В одиночество. На Соловки. В Иокогаму, туда, где дышит и шевелится соленый синий океан. Я убегу от злого мира, от людей, что заставляют меня убивать, от людей, обучивших меня следить, шпионить и причинять зло; убегу далеко, и они не найдут меня вместе с ребенком моим. Ты же, Мария, бежала когда-то с Сыном Своим в Египет! Я убегу от тех, кто распинает и насилует меня, туда, где только свет и море, где солнечная вода и сладкие апельсины в густо-зеленой глянцевой листве, где не разбиваются о землю самолеты, где не взрываются зданья, где я буду тебя, о милый нерожденный ребенок мой, купать в теплом море, давать тебе теплую сладкую грудь, танцевать с тобою — у кромки прибоя — медленное, нежное, сладкое, как манго, фанданго… И розовые фламинго будут грациозно подходить к нам, поджимая ноги, и клювами целовать тебя, сын мой, в светящееся темя, в светлый и нежный затылок…
Мой дядюшка, мой важный генерал Рудольф фон Беер сегодня позвонил мне, из своего дальнего далека, собственной персоной. И представьте, он беспокоился об этой стерве. О Марии Виторес. Он спрашивал, как ее успехи. Как ее первое дело. Состоялась ли первая акция, как завершилась, успешно ли. Я проинформировал его скупо и точно: не волнуйтесь, дядя, ваша подопечная показала класс. «Зачем тебе нужен был этот чудовищный, абсурдный взрыв в Токио? — печально спросил он меня жестким, хрипло-режущим, как у говорящего попугая, далеким голосом. — Нелогичное деяние. Неапостольское. Если ты мне объяснишь сей акт, я буду крайне рад». Кажется, фон Беер не столько сокрушался о народе, погибшем в токийском метро, сколько искренне пожалел мою стервочку. Потому, что ей, видишь ли, пришлось пойти против христианских максим.
«Вы не понимаете, дядя, — терпеливо, как ребенку, по слогам сказал я ему в трубку. — мне нужен был этот взрыв. Мне! Я в перспективе сильно опираюсь на Восток. Ультралевый Восток и ультраправый Восток — это почти одно и то же. Правые японцы клянутся убить всех, кто помешает им вернуть на трон Светлейшего Императора. Левые — уничтожить всех, кто будет мешать делать на Востоке царство всеобщего равенства, братства и справедливости. На самом деле они все втайне ждут владыку из России, и чем он мощнее будет, богаче и жесточе, повторяя архетип всех восточных владык, тем быстрее и с удовольствием они ему подчинятся. Я пытаюсь играть роль такого владыки, поймите! А что касается моей крошки… — Я помолчал. — Мария преодолела себя. Ей нужно было преодолеть себя. А мне нужно было ей помочь. Невозможно же всю жизнь прожить с розовой повязкой на глазах. Мир гораздо проще и жесточе, чем она себе представляла. Она впервые прикоснулась к настоящему делу людей на земле. Люди только и делают, что убивают друг друга. И получают за это деньги. А она думала — наоборот. Любить и быть нищим! Христос в юбке! Танцующий Христос! Я протер ей глаза, только и всего. Шучу, дядя. — Я стал серьезным. — Мне нужен был взрыв этого газа больше, чем японской секте „Аум“, спятившей на препровождении народа в мир иной, к Бонпо-Будде, в край безбрежной нирваны и лучезарного сомати. Кстати, „Аум“ сотрудничала с „Красной Японией“, вы знаете об этом?» — «Тебе заплатила „Красная Япония“?» — без обиняков спросил старик. «Разумеется, как вы догадались». Я был чересчур любезен. Я даже назвал ему сумму, хоть это и негоже было говорить по телефону. Мои телефонные речи могли прослушиваться и прослушивались, скорей всего. Пеленг, теперь у спецслужб это было просто. И все же я рискнул. Я был доволен Марией. Мне хотелось передать торжество и злорадный праздник моей души тому, кто там, за океаном, строго, молча, хрипло дыша в трубку, слушал меня.
Военная косточка, старый служака. Ты все знаешь о вражде людей. Ты, потомок тевтонов и германских наци. Да ведь и я, в некотором роде, их потомок тоже. Понимаешь ли ты, чем я занимаюсь? Чем занимаются мои люди? Ты догадался: сейчас все продается и покупается. Продается и покупается война. Чужие жизни. Чужие смерти. Существование целой страны можно продать и купить. А потом продать снова. И сделать на этом хорошую выгоду. Все дело в выгоде, господа! Деньги — мерило бытия! Вы разве еще не все это поняли?