Архив Долки
Шрифт:
Да, вполне разумный довод, подумал Мик. Уместно ли будет распространяться здесь о велосипедозе сержанта Фоттрелла? Вряд ли.
— Когда Флеминг{88} случайно получил то, что в 1928 году назвал пенициллином, — вставил доктор Крюитт, — он ничего не изобрел и нового не открыл. В бытность мою отроком в графстве Карлоу я частенько наблюдал, как батраки лечат нарывы у себя на загривках привязыванием гниющего коровьего навоза к пораженному месту, обычно посредством грязного платка. Этот навоз спокойненько изничтожал стафилококков.
У самого Мика тоже, кажется, было некое
— Ну, Флеминг получил Нобелевскую премию, — сказал он. — За что?
— То, что у него вышло, — чистая лабораторная случайность, — отозвался доктор, — но он заслужил большой похвалы за точное наблюдение и научную запись его.
— Но введение пенициллина, — возразил Мик, — стало подлинным переворотом в лечении множества недугов.
— Мне в свое время несколько раз вкатили хорошенько этого дела, — сказал Крабб.
— Вторичное достижение Флеминга, — сказал доктор Крюитт, — состояло в синтетическом воспроизведении грибковых процессов — в разработке искусственных культур. Но сущностная тайна пенициллина была известна народной медицине за много веков до этого — вероятно, даже тысячелетий.
— Да, мне сдается, так и есть.
— Вот поэтому и глупо людям в западной Европе снисходительно относиться к знахарям, их отварам и эликсирам, пястям лягушки, глазам червяги{89} и так далее. Те дикари ничего не смыслили в химии или патологии, но способны были поддерживать пусть и не осознанные, зато проверенные медицинские традиции. Подобно этому инстинктивно лечатся от своих заболеваний и птицы, и твари неразумные.
— Дайте нам еще по капельке, миссис Лаветри, — воззвал к хозяйке Крабб, — и далее мне нужно идти по своим делам.
Миссис Лаветри выбралась из своей крепости и расставила стаканы, заметив, что очень душно и что, ей думается, в воздухе гроза — судя по обуревавшим ее мозолям.
— Оставляя в стороне бестолковости академического образования в медицине, — охрипло проговорил Крабб, — кто, к черту, желает быть ВОП?[28]
— Так жизнь устроена, — сказал доктор Крюитт. — Даже очень плохой врач способен заработать себе на выживание.
— Заработать на выживание, да, — откликнулся Крабб, — но, небеси, что это за жизнь!
— Лучше, чем работать в соляных копях.
Крабб выпил с легким налетом исступления.
— Если и когда я получу степень, — прохрипел он, — уверен, что выставлю себя дураком эдак необычно, может, как Швейцер или Ливингстон{90}.
— Что ж, тогда вы станете знамениты, — сардонически ответил доктор Крюитт, — и обожаемы по всему свету.
— Ой, подите к черту.
Псевдопрофессиональные диалоги подобного рода Мика не очень-то интересовали, и остаток разговора он едва слышал. После отбытия Крабба он вновь взялся за доктора Крюитта.
— Я более-менее уверен, что Джойс находится где-то в этих краях, ибо немыслимо, что он остался в Англии, а Дублин — гостеприимный, каким стал, вероятно, преобразившийся город наших дней, — слишком опасен для знаменитости, чье стремленье — не быть узнанным. Так где же он?
Доктор лукаво улыбнулся.
— Я сказал вам, что сведения, которыми я располагаю, конфиденциальны, — заявил он, — это означает,
Еще более отвратительное жульничество, решил Мик, но ему от этой взаимной игры вреда никакого.
— Принимаю это, но на одном условии. Как набор сведений я сохраню это при себе. Однако счел бы себя в праве использовать их исключительно для установления личной связи с Джойсом, и, предприми я это, меня, возможно, освободят от обязательства хранить его местонахождение в тайне. Я, вероятно, способен буду доказать ему, что его страхи, какие бы ни были, мнимы.
— О, я почти не сомневаюсь, что, если только вы не вгоните Джойса во гроб, он наверняка спросит, откуда вы знаете, где его искать. Я бы однозначно не желал, чтобы упоминалось мое имя.
— Вы с ним знакомы?
— Нет, не знаком.
— Тогда ваш довод не существен, хотя в любом случае мне бы и в голову не пришло о вас заикаться.
Мимолетная легкая хмарь на лице доктора Крюитта словно бы сообщала, что ему неприятно, когда его существованием вот эдак походя пренебрегают.
— Поведайте мне, — сказал он, — зачем вам видаться с Джойсом? Зачем вы хотите с ним познакомиться?
Вот это вопрос — незваный, нахальный, глупый.
Чьи угодно причины желать знакомства с этим человеком должны быть вполне очевидны, — холодно ответствовал Мик. — В моем собственном случае первая — любопытство. Я считаю, что собственный портрет, который он обрисовал в писаниях своих, ложен. Я считаю, что он человек куда лучше — или куда хуже. Кажется, я читал все его труды, хотя, признаюсь, в драматургию его погружался без настойчивости{91}. Его поэзию я считаю позерской и манерной. Но восторгаюсь всеми прочими его работами — за их мастеровитость и находчивость в обращении с языком, за точность, за тонкость в создании образа Дублина и его публики, за прилежание в записи подлинной устной речи и за непомерный юмор.
Для импровизированной похвалы литературной работе подобное безудержное словоизлияние оказалось вовсе недурно, подумал Мик. Он, в конце концов, разве не начитанный для своего возраста и происхождения человек — и не бесстрашно ли берется за книги, в которых может содержаться угроза нравственности? Да, он таков.
Доктор Крюитт поставил стакан.
— Черт подери, — сказал он, — вы и впрямь этого своего Джойса любите. Никогда не подозревал в вас такого пыла.
Мик вновь пустил в черты свои благодушие.
— Могли бы вспомнить, что «Рапс» — не то чтобы литературный салон. Подобные темы в разговорах здесь уместно не возникают.
— Пожалуй, верно. Верно.
— Я читал кое-какие дурацкие книжки о Джойсе и его работе, в основном — американские. Настоящая книга о Джойсе, возникни она из многих долгих разговоров с ним самим, могла бы прояснить недоразумения и ошибки — и устранить множество глупостей.
— Господи, не говорите только, что вы еще и писатель, и толкователь?
— Нет, не притязаю на такое вовсе, однако я мог бы собрать воедино материал, а один мой друг — сделать из него славную, свежую книгу. Мне доводится знать кое-кого, кто способен хорошо писать. Изящно.