Аристократия духа
Шрифт:
В чёрном зеркале ночи отражался человек, понимающий достаточно скверные вещи. Он - урод и ничтожество, его дружки - блудливые негодяи, мир - бездонная клоака мерзости...
Он заметил взгляд, которым обменялись Клиффорд и Джастин, когда Камэрон спросил о его женитьбе, и истолковал его правильно. Оба они были невысокого мнения о нём, считали уродом и полагали, что не ему рассуждать о красоте светских девиц. Надо полагать, между собой они постоянно смеются над его безобразием. Кейтон почувствовал, что в глазах темнеет, а в душе закипает злость. Впрочем, чем они отличаются от остальных? Тот же Ренн так подчеркнуто внимателен - не потому ли, что просто свысока жалеет его?
Чёрная плесень осознания собственной ущербности давно исказила душу Кейтона, в ней угнездились дурная подозрительность и угнетающая мнительность. Перекошенная душа коверкала и достоинства - его сильный ум все больше озлоблялся. Он не солгал в работе, сданной Гритэму, ибо подлинно ощущал в себе поминутно сменяющие друг друга помыслы. Кейтон творил мерзости и услаждался ими, но спустя часы уже не мог понять, что заставляло его пасть столь низко?
Беда его была в глубине духа - именно этим он и отличался от своих распутных дружков, едва ли, впрочем, это сознавая. Ночь измывалась над ним до четвертого часа утра, пробуждая потаённое стремление к чему-то болезненному, тронутому порчей, потустороннему... Там, у бессонного рубежа, за угаром разврата и странного паралича духа, сумеречный ум видел симптомы болезни души, загнивание чувств, угасание душевного жара, напоминал, как живучи в памяти былые невзгоды, унижения, обиды, как губителен обман дурманящих зелий и напитков, к коим он прибегал, чтобы смягчить боль...
Неожиданно где-то на грани полусна ему вдруг вспомнился покойный брат. Льюис приехал в тот год на каникулы из Мертона. Ему, Энселму, было тогда десять. Брат был для него воплощением ума и силы, он боготворил его. Как-то Энселм стал невольным свидетелем разговора между Льюисом и его грумом Джоном Керби. Последний восхищённо описывал какого-то предприимчивого пройдоху Чарли, который, если в навозную кучу упрятать десять фунтов, способен руками перетереть навоз - но найти купюру! Такой своего не упустит!
В ответ брат мягко улыбнулся.
– Умение в поисках десяти фунтов испачкать руки в дерьме - свидетельство не достоинства, но ничтожества души, Джон.
Керби подобострастно усмехнулся.
– Это для вас, милорд. А нашему брату аристократические замашки не по карману.
– Искать купюры в дерьме - действительно не аристократично, Керби, но и грум может быть аристократом, если не захочет стать на колени и копаться в навозе. Даже за десять фунтов. Аристократичность - это самоуважение и благородство...
Энселм намертво запомнил тогда эти слова, они впечатались в память и, как кислота, вытравивили многие его мнения. С тех пор он стал странно безразличен к деньгам, никогда не клянчил их у отца и свёл свои прихоти к мизеру. Он не наклонился бы и за тысячей фунтов, лежи они просто на обочине дороги.
Но если аристократичность есть самоуважение, то надо очень своеобразно понимать её, чтобы пользоваться подобными Молли. Разве это не аналог дерьма? Кейтон снова пытался оправдать себя и плотским голодом, и уродством, но в воображении невольно продолжал диалог с братом, мысленно представляя, что сказал бы на это Льюис. "Любой искус, который заставляет пренебречь уважением к себе - он плебейский, мой мальчик, а любые оправдания неуважения к себе столь жалки и смешны... "
Да. The cat shuts its eyes when stealing cream. Но Кейтон не умел лгать самому себе.
Сам Льюис был удивительным человеком - это Энселм стал понимать только сейчас. Жаль, брат умер столь безвременно. Он и вправду многому научил его, причём, лучшему в нём. В начале тех времён, когда душа Энселма начала волноваться присутствием женщин, и на белых листах стали появляться ножки и бюсты, тесня стихи, и плоть тяготила его, именно брат мог бы остановить его у той грани чистоты, которую он столь бездумно преодолел - и сколь был разочарован смрадом притонов и вульгарностью потаскух. Теперь Кейтон пытался уверить себя, что восстание плоти ещё не есть торжество гениталий над разумом, а суть причуды восприятия душой нежных запахов и томных изгибов женских талий, тонких запястий и хрупких ножек, в нём скорее сила, чем вина. Задыхаясь прикосновеньями губ к сакральным членам, обезумев белизною разъятых ног, где услышать тихий упрёк совести, когда дышит дыханьем твоим безумие?
Но он снова покачал головой в тягостной бессоннице. Не лги, распутник, не лги себе. Липкий страх подцепить что-то от одной из этих жриц любви всегда был в нём - и никакое желание было над ним не властно.
В памяти всплыл ещё один эпизод, когда слова брата зацепили его, коснувшись души. В четырнадцать лет он уже не молился, вняв в Вестминстере нескольким кощунственным пассажам дружков. Льюис тогда спросил его, почему он не ходит к службе? Энселм ответил, что глупо верить в то, чего нет, про себя же подумал, если бы справедливый Бог существовал - Он не сделал бы его уродом.
– Мальчик мой, ты - дворянин, - услышал он тогда.
– Бунты - это удел рабов. Дворянство никогда не бунтует, тем более против Бога - высшей Любви и высшего Благородства. Ты можешь проклинать - но только свои страсти, ненавидеть - но только свои грехи, презирать - но только своё несовершенство. Никогда не отрицай Бога - это безумие ослеплённого. Никогда не возвышай голос против Него - это озлобленное лакейство. Никогда не гневи Бога и блюди заповеди Его - это принцип разума. Люби Бога - это уже патрицианство духа. Это свобода.
Кейтон запомнил и это, старался ходить в Мертоне к службе, молился, как мог, и никогда не высказывался атеистически, хоть и поныне многого не понимал. "Высшая любовь и высшее благородство... " Он знал, что никогда не сможет уразуметь заповедь о любви. Она не вмещалась в него. Любовь к Богу была абстракцией - он не чувствовал Его присутствия в своей жизни и не мог, не умел и не хотел любить ближнего. Принцип же свободы, над которым он весьма мало размышлял, был для него требованием равенства с лучшими и желанием, чтобы его оставили в покое.
Часы аббатства отбили четыре утра. Кейтон застонал.
Потом в голове его замелькали воспоминания прошлых лет, какие-то школьные потасовки, всякие вздорные пустяки, но сна не было. Кейтон смутно слышал, как матушка Ричардс, споря в коридоре с Рейсом, увела полупроснувшихся девок, потом вернулся Клиффорд, задев на столе бутыль с вином и опрокинув её в блюдо с жареной свининой, громко храпел Камэрон - потом Кейтон перестал различать звуки.
Проснулся он за час до полудня - и заторопился к тётке. Придя домой, первым делом велел наносить воды в ванную - Энселму казалось, что иначе ему не избавиться от душного смрада дешёвых духов. Ему не понравился тёткин взгляд, которым она окинула его по возвращении, в нём ему померещились насмешливая издёвка, казалось, леди Кейтон прекрасно поняла, какой долг и куда призвал его в эту ночь. Кейтон сказал себе, что это фантомы больной совести, сам посмеялся сказанному, но чувствовал себя гадко. Остаток дня отмокал в ванной, стараясь даже мельком не увидеть себя в зеркалах, читал, а вечером сопровождал тётку в театр.