Аркадий и Борис Стругацкие - Двойная звезда
Шрифт:
– Вы не слишком резко себя оцениваете?
– Нет, не слишком. Мой полный идиотизм длился до самого Двадцатого съезда партии. Впрочем, кажется, нет - избавление от идиотизма началось несколько раньше, когда Аркадий Натанович женился на своей второй жене. Она была из семьи старинных русских интеллигентов, принявших русскую революцию от всего сердца, и по которым эта революция проехалась всеми колесами и гусеницами. Лена все знала, все понимала с самых ранних лет, во всем прекрасно разбиралась, всему знала цену. И она была первым человеком, который как-то поколебал мою идиотическую убежденность - еще до Двадцатого съезда. Я помню бешеные споры, которые у нас с ней происходили, с криками, с произнесением сильных слов и чуть ли не с дракой. Помню, как Аркадий стоял между нами белый как бумага и уговаривал: ребята, опомнитесь, бросьте, все это чепуха, ерунда, не обращайте внимания, давайте лучше выпьем... Но мы с Ленкой продолжали бешено орать друг на друга: Ленка кричала,
– Сейчас, через сорок с лишним лет, подавление советскими войсками венгерского мятежа - общеизвестный факт. Но тогда это, видимо, воспринималось совсем иначе - тем более что источников альтернативной информации практически не было. Как Вы это воспринимали?
– Эти события я еще отказывался анализировать, и мне казалось, что все там, в общем, правильно: контрреволюция, надо ее давить и отстаивать социализм. Дело в том, что веру в социализм и коммунизм мы сохраняли еще на протяжении многих лет! Мы довольно быстро - примерно к Двадцать второму съезду партии - поняли, что имеем дело с бандой жлобов и негодяев во главе страны. Но вера в правоту дела социализма и коммунизма сохранялась у нас очень долго. Она постепенно таяла, растрачивалась на протяжении многих лет. "Оттепель" способствовала сохранению этой веры - нам казалось, что наконец наступило такое время, когда можно говорить правду, и многие уже говорят правду, и ничего им за это не бывает, страна становится честной, чистой... Этот процесс "эрозии убеждений" длился, наверное, до самых чешских событий 1968-го. Вот тогда и наступил конец всех иллюзий.
– Интересно, какие иллюзии к моменту ввода войск Варшавского Договора в Чехословакию у Вас еще оставались?
– Какие-то оставались. В частности, я до самого последнего момента был убежден, что чехам удастся сохранить свободу. Я был в этом уверен на 99 процентов! Я считал, что какие у нас сидят ни идиоты, какие они ни кровавые дураки, но и они же должны понимать, что идея превыше всего, идею задавить танками нельзя...
– Как выяснилось - очень даже можно...
– Да, выяснилось. Мы говорили тогда друг другу: "Не посмеют!" А самые умные из нас говорили: "Еще как посмеют!" И оказались правы. И это было для нас полным и окончательным прощанием с иллюзиями. Для нас - и для подавляющего большинства наших друзей и знакомых.
– Я и сам хорошо помню эти события - мне было тринадцать лет, я перешел в седьмой класс, и именно тогда у меня начался тот процесс, который у Вас закончился, - расставания с иллюзиями. Было лето, мы с родителями отдыхали на даче, время от времени родители слушали "Голос Америки" и "Би-би-си", где почти круглые сутки говорили о чешских событиях. И для меня было потрясением то, что по радио, оказывается, могут говорить прямо противоположное тому, что пишут в газетах!
– К тому, что такие противоположности могут быть, еще во время венгерских событий я относился достаточно спокойно. Я тогда вообще мало интересовался политикой. И выслушав очередную порцию вранья по советскому радио, мы с Аркадием Натановичем говорили друг другу: все врут, да ну их к черту, давай не будем никогда впутываться в эти дела. У нас свои проблемы, помощнее этих: Вселенная, Космос, Разум, вечное движение к истине... Я очень хорошо помню наш разговор на эту тему, мы были тогда еще очень далеки от текущей политики. Политизированность наступила позднее, где-то во времена Двадцать второго съезда и выноса Сталина из Мавзолея. К тому времени я был уже вполне политизированным человеком. Появились друзья, которых раньше не было, наладился контакт с молодыми писателями совершенно другими людьми, с другим идеологическим багажом. В моей жизни появились Миша Хейфец, Владлен Травинский (тогдашний ответственный секретарь журнала "Звезда"), великолепно ядовитый Илья Иосифович Варшавский, историк Вадим Борисович Вилинбахов и многие другие. Захватывающие беседы на политические темы сделали меня человеком политическим, чего раньше совсем не было. Вот вы заинтересовались какими-то политическими событиями в седьмом классе - а меня в седьмом классе такие вещи вообще не могли бы заинтересовать! Я был бесконечно далек от политики, она меня совершенно не интересовала, для меня худшего наказания, чем взять в руки газету, и представить было невозможно...
– Ну я-то тоже до чешских событий в газетах читал только спортивные новости...
– А я и спортивных не читал! Вспоминаю вот сейчас замечательную историю о том, как я поступал в аспирантуру. Это очень хорошо характеризует мою прямо-таки патологическую аполитичность. Это был 55-й год, я сдавал экзамен по марксизму-ленинизму (всего
– Неужели Вы этого не знали?
– Ответ мой полностью характеризует мое знание современной политики. "Ну, там их несколько, - сказал я.
– Один из них, например, Микоян..." "Ах там их несколько?
– сказали мне.
– А кто же еще?" - "Ну, Ворошилов, по-моему, один из них", - ответил я.
– "Так-так..." - сказали мне... Потом был задан еще какой-то вопрос, на который я ответил примерно в том же духе, после чего один из экзаменаторов заявил: "Ну, знаете, товарищи, я просто не знаю, что и сказать". Меня попросили выйти, я с ужасным предчувствием вышел и думал, что вообще все завалил. Но все-таки они поставили мне трояк - я получил первую тройку в своей студенческой жизни...
– Сразу вспоминается анекдот - "Бросить бы все к чертовой матери и уехать в этот Урюпинск..."
– Теперь-то я понимаю, как я выглядел тогда! Человек, который блестяще, "от сих до сих" и вдоль-поперек знает все основы марксизма-ленинизма, с цитатами из Ленина и всеми прочими онерами - и, оказывается, не знает, кто у нас первый секретарь!
– Это было характерно для вашего поколения?
– Да! Мы все были такие. Я вспоминаю студенческие годы, и мы все были совершенно аполитичны. Если мы и говорили о политике - то только со смехом. Это было совершенно специфическое отношение. Классическое оруэлловское "двоемыслие" (double-think). Понимаете, мы могли смеяться над какими-нибудь политическими лидерами, например, над их походкой, или выговором, или дурацким пенсне, - и в то же время я был готов умереть за них, если понадобится. Ибо они олицетворяли Идею. Это было типичное отношение холопа к своему барину. Холоп может смеяться над барином у себя в холопьей избе и перемывать ему косточки, но, когда дойдет до дела, он за барина встанет стеной: возьмет острогу, топор и будет колоть, рубить и жизнь свою отдаст за барина... А точно так же, как холопа, высокая политика интересовала нас чрезвычайно мало.
– С чем это было связано - с недостатком информации?
– Не то что с недостатком информации - скорее, со способом ее подачи. Информации как раз было навалом, нас пичкали ею в школе, в университете, она непрерывно передавалась по радио, по телевидению, когда оно появилось, в газетах... И - никакой разноголосицы! Вот в чем фокус. Великая вещь: тотальность информации.
– Однако в 70 - 80-е годы тотальность информации была такой же, между тем значительно большее число людей стало интересоваться политикой. Почему?
– Я же говорю об очень молодых людях. Совершенно уверен: нынешняя молодежь точно так же аполитична. И это нормально: что, в конце концов, интересного в политике для молодого человека? Есть куда более привлекательные занятия. Зачем говорить о политике, если гораздо интереснее рассказывать анекдоты или травить истории из жизни. Или трепаться о новых кино. Или, скажем, о музыке.
– Вы не пытались заниматься музыкой?
– Никогда. Вместе с друзьями я пережил увлечение джазом - это было единственное, что у нас не глушили. О этот знаменитый "Час джаза" Виллиса Конновера! Джаз нам нравился страшно - и сам по себе, а к тому же в нем ощущался лакомый душок запретности. Немножко запрещать надо обязательно, особенно если хотите завлечь молодежь. Если бы сейчас у нас под запретом формальным, по крайней мере - оказалась, скажем, некая газета, ее бы начали читать и раскупать гигантскими тиражами...
– А что Вы в молодые годы любили читать? Я понимаю, что это нестандартный вопрос к писателю...
– С юных лет я был довольно квалифицированным читателем. Я любил не только читать, но и перечитывать - а это верный признак квалифицированного читателя, получающего от чтения не просто заряд информации, эмоциональной или рациональной, но еще и некоторое эстетическое наслаждение. Это специфическое наслаждение, его нельзя получить ни от музыки, ни от кино, ни от созерцания красот природы - только от чтения книги! У меня был очень широкий диапазон чтения. Во-первых, к счастью, сохранилась почти полностью отцовская библиотека. Часть книг, правда, мы с мамой в голодные времена продали, но значительная часть уцелела - два шкафа книг, которые я прочел все, от корки до корки. Я знал таких писателей, о которых нынче в России, наверное, мало кто слышал, - скажем, Верхарна, или Пьера Мак-Орлана, или Анри де Ренье, или Андре Жида. Там был полный Мопассан, почти полный Достоевский, разрозненные тома Салтыкова-Щедрина. И, разумеется, Дюма, Рабле, Шарль де Костер. Были даже разрозненные тома Луи Буссенара и Луи Жаколио - в те времена их было не достать ни в каких библиотеках.