Аршин, сын Вершка. Приключения желудя
Шрифт:
— Ничего себе малюсенький! — возмутился бригадир. — Если он Вершок, то кого же тогда Аршином звать?!
И прилипло это прозвище к мальчонке, навсегда пристало. С этой поры никто его не звал иначе. Аршин, да и только.
Как тут было матери оправдываться? Не скажешь ведь, что не вышла в поле, потому как Аршина не на кого оставить. Да и за ручку такую версту водить не будешь: отец по плечо ему, мать — до пояса, а он знай вышагивает посерёдке, родителей за руки ухватил и тащит.
Словно дошколят в колхозный детский сад ведёт.
Посоветовались родители друг с другом и стали на работу собираться. Наварили горшок картошки, котёл мяса и, уходя из дому, наказали сыну:
— Сам поешь, не маленький.
— Что? Сухую картошку7
— Простокваша в погребе.
— Всё равно будет сухо, ~ огорчился Рокас.
— Масла возьми в чулане. Только варенье не трогай!
— Ладно, не трону, — обещал сын, и мать с отцом ушли.
Сел Аршин, задумался: как бы ему так поесть, чтобы простоквашу самому не наливать, масло из маслобойки не доставать и картошку не студить?
Как самый настоящий пан устроиться!
Думал, думал, наконец придумал. Достанет картофелину из горшка — лезет в погреб за простоквашей. Пока спустится по лестнице, смотришь, картошка и остыла; он её в рот, простоквашей запьёт, а сам из погреба в чулан спешит маслом смазать. Чтобы в горле не застряла.
Понравилась Аршину такая кормёжка: день-деньской знай физкультурой занимайся — вверх-вниз по лестнице носись да челюстями двигай.
И полезно, и время до ужина быстрей бежит. Вернулись родители с работы, так и ахнули, когда увидели, как единственное чадо в поте лица с картошкой управляется.
— Ты что же, весь день так маешься? — не на шутку перепугался Кризас.
— Весь, — улыбается Аршин, — Авось и до вечера не кончу.
— Так и без ног остаться можно… — запричитала Дарата.
А Кризас на свой лад учит сына:
— Вот гляди на меня: я хоть и стар годами, а сколько силы во мне ещё пакляную шапку свободно на голове удерживаю. А всё почему? Потому что не лезу вон из кожи на работе: сено лошадкам одной рукой подбрасываю, а когда та устанет, другой берусь. Так и тружусь попеременно. А ты что делаешь? Целый день как угорелый мечешься. Надо сердце на старость лет поберечь, ты ведь паном быть хочешь. Пузатым, ясновельможным.
— Поберечь — это я готов, — согласился Аршин и подавился сухой картофелиной.
Хорошо, что Кризасу толкушка под руку подвернулась. Взобрался старик на лавку да как трахнет сына по спине — кусок проскочил, и всё обошлось. Даже к доктору вести не понадобилось. Правда, толкушка в щепки разлетелась, так что с того дня Дарате приходилось крупу безменом толочь, а картошку мельничкой молоть.
На другой день родители понаставили вокруг Аршина горшки с едой, миски, кружки, а сами снова на работу ушли. Сынок сидит, ест за милую ду-шу да по животу себя похлопывает — можно не сходя с места до всего рукой дотянуться. Когда всё подчистил, вспомнил про варенье в чулане. Чернику на меду.
Вспомнив, раз обошёл вокруг ведра, покосился, но даже ягодки не взял. Второй раз обошёл — понюхал только, а на третий решил себя за такую выдержку вареньицем попотчевать. Вознаградить за своё долготерпение.
— Ты ведь обещал не трогать! ~ вскричала мать, когда вернулась в дом и увидела пустое ведро. — С чем же мне теперь пироги печь?
— Я целый день не трогал, даже близко к варенью не подходил, а потом на радостях, что слово своё сдержал, решил отведать и сам не заметил, как до дна всё вычерпал, — оправдывается Аршин, вытирая ложку о штаны, а пальцы — о волосы.
И смотрит одним глазом, другой прищурив. Отец подумал, что сынок от удовольствия жмурится, потому и ругать его не стал, объяснив Дарате:
— Ясновельможный пан Яцкус не ложкой — лопатой мёд черпал, и то ничего, как бык здоровый был, только, бывало, когда солнышко пригреет, вся сладость у него на лысине и выступит, букашки всякие слетаются. Он на тот случай воронье перо втыкал в шляпу. Шмелей пугать.
На следующий день Аршин снова одним глазом смотрит. И на третий, и на четвёртый так же, пока наконец Вершок не встревожился:
— Никак, ты снова придумал что-то?
— Как ты учил, так я и делаю: одним глазом смотрю, другой на старость берегу. Тут уж мать всполошилась.
— Где твой ум? — накинулась Дарата на мужа. — Калекой ребёнка вырастишь!
— Много ты понимаешь, — не сдавался Кризас. — Помню, у того же пана Яцкуса на носу очки сидят, на брюхе бинокль болтается, а как выйдет, бывало, сов стрелять, всё равно один глаз зажмурит. Видно, такой фасон у панов.
Слово за слово — поссорились. Замолкли и сидят будто воды в рот набрали: отец заговорит ~ мать ни гугу в ответ; мать голос подаст — отец отмалчивается.
Точно мышь на крупу, надулись оба. Неделю молчат, вторую не разговаривают, третью… Кризас взял лучину, зажёг и давай под кроватью вчерашний день искать.
Не столько ищет, сколько старуху дразнит.
— Ты чего там шаришь? — первой не вытерпела Дарата. — Того и гляди, избу спалишь.
— Да всё думаю, может, твой язык найду, — засмеялся Кризас. — Ты ведь уже третью неделю без языка ходишь.
Ничего не ответила жена, но затаила обиду на мужа. Как баранку впрок отложила.
Дразнил, дразнил Кризас Дарату, наконец старуха не выдержала, отыскала гвоздь, молоток и высматривает на стене местечко поудобнее.
— Ты что делать собираешься? — забывшись, осведомился Вершок.
— Язык твой прибить хочу, чтоб не болтался, — расквиталась за прошлое жена.
Мать с отцом ругаются, Аршин слушает да на ус мотает, выжидая, чем это всё кончится. А когда родители про варенье вспомнили и снова за сына принялись, он им так ответил:
— Ну что вы можете мне сказать, если одна без языка разгуливает, а у другого гвоздём прибит?
От этих слов старик покрутил головой и за шапку взялся.
— Я в твои годы старшим не грубил, — буркнул сыну, прежде чем уйти.