Атомный век
Шрифт:
Почему-то он решил, что так себя должен вести главный редактор армейской газеты: смело, не оглядываясь в жизни ни на кого.
– Какой идеи? – уточнил Бур, потому что во всём любил ясность.
– Принципа добровольности служения родине.
– А мы что ей не добровольно служим?! – всполошился Бур и с уважением посмотрел на друга, который раскрыл ему глаза на суть явлений, о которых он даже не задумывался.
– Добровольно-принудительно, братишка.
– А я думаю, чего меня гнетёт?.. – растерянно произнёс Бур, который не привык задумываться о природе
– Я тебе ещё не то открою, – радостно пообещал Гуча, и лицо у него, как всегда, было страшно несерьезным, можно сказать, лукавым от предчувствия выпивки. – Значит, мы имеем полное моральное право расслабиться на полную катушку.
– Имеем, – беспечно согласился Бур, как обычно попадая под влияние своего друга-великана.
Следующим магазином, который находился на площади с клумбой в центре, был многоэтажным супермаркетом, толстенные двери в который оказались вчистую разбиты, как были, прочем, разбиты и витрины на первом и втором этажах.
– Я всё понимаю, – нравоучительно произнёс Гуча, воззрившись на всё это, – война, напасть несусветная, женщин дне с огнём не найдёшь, но зачем стёкла-то бить?
– Власти нет, – бессмысленно хихикнул Бур, поднял камень и тоже разбил ближайшую витрину, мстя таким образом за все свои унижения и за то, что его забрили в солдаты.
Осколки засверкали под зеленоватым солнцем и дождём разлетелись по мостовой.
– Ты дурак, что ли? – осведомился Гуча и внимательно посмотрел на Бура. – Мама не одобрила бы.
– Нет… А чего?.. – уточнил Бур, глядя на друга своими светлыми беспечными глазами, в которых не отражалось ни тревоги, ни страха.
Вот за эти качества Гуча и любил Бура. Нравились ему люди с внутренним содержанием. А то, что говорил там всякое о Буре старший лейтенант Берзалов, всё это неправда. И плевал я на него, самонадеянно думал Гуча.
– А если кто-то услышит?
– Не услышит, – уверенно ответил Бур, и, как оказалось, был глубоко неправ.
После этого они прошествовали внутрь. Супермаркет был тоже разграблен с особым ожесточением. Остались лишь голые стены и всё то массивное, что нельзя было сдвинуть с места, не говоря уже о том, чтобы опрокинуть. А всё остальное в виде завалов из прилавков, стеллажей и гондол, которые приходилось обходить стороной, громоздилось в торговом зале хаотичными кучами. Жирные, наглые крысы шныряли под ногами. Что-то всё ещё догнивало по углам, и вонища стояла несусветная. К тому же в супермаркете царил полумрак, и Буру стало страшно.
– Ничего здесь нет… – упавшим голосом сказал он. – Пошли отсюда, нас уже, наверное, ищут.
Ему вдруг захотелось оказаться в бронетранспортёре, где так уютно и всё обжито, а главное – спокойно и надёжно. Даже старший лейтенант Берзалов в этот момент показался Буру даже очень симпатичным командиром, который, если и наказывал, то исключительно по делу. А как же ещё иначе нас, дураков, учить, иначе нельзя.
– Стой, братишка, – приказал Гуча, доставая фонарик, и добавил непререкаемым
Путаясь ногами в мусоре и звеня бутылочными осколками, они полезли на второй этаж. Нюх у Гучи на алкоголь был отменным, потому что он точно привёл его в один из не разграбленных кабинетов аж на самом пятом этаже. Ударом ноги Гуча выбил дверь, и они увидели бар, полный самых вкусных и самых замечательных напитков, какие только могут быть на свете. Закуски только не было.
– Я буду джин, – объявил Гуча и схватил бутылку «Gordon’s dry gin».
– А я буду коньяк, – решил не отставать Бур и схватил бутылку «Martell».
Гуча так спешил, что не мог дождаться, когда его руки открутят колпачок на бутылке, поэтому он просто отбил горлышко стволом автомата и опрокинул содержимое в глотку.
Бур, который не умел так радикально обращаться со стеклянной посудой, довольствовался стандартной процедурой, то есть он открыл бутылку естественным образом и приложился к ней как раз в то самый момент, когда Гуча закончил вливать себя джин и отшвырнул бутылку в угол. Бутылка разбилась о стену, и на ней осталось крохотное мокрое пятно.
– Вот так-то, братишка! – сказал, отдуваясь, Гуча, закурил, выбрал себе бутылку отечественной водки и уселся в кресло рядом с баром.
Бур попытался повторить подвиг своего друга, но коньяк, вместо того чтобы преспокойно лечь в желудок и закончить там своё существование, почему-то полился по губа и подбородку. Бур поперхнулся и долго кашлял, очищая лёгкие. Глаза его налились кровью и стали похожими на глаза окуня, которого силком вытащили из холодных глубин моря.
– Не умеешь, не берись, – уверенно сказал Гуча и культурно стал пить водку из мутного граненого стакана и занюхивать крестиком, который болтался у него на груди.
На Гучу снизошло умиротворение, и он стал вспоминать. В школе он был высоким и худым, как глиста. Обычно, таких называли «шнурками». Посему били его нещадно каждый день, и учителя не шибко любили за дерзость и своеволие. В шестом он из принципа пошёл «на борьбу», а на следующий же день после окончания школы рассчитался с каждым обидчиком по отдельности. Двоим сломал пальцы на руках, одному – ногу, и его в обществе не то чтобы зауважали, а стали бояться и обходить стороной. А ровно через года началась война, и школа, и обиды, связанные с ней, казались ему теперь мелкими и даже чём-то притягательными, как прошлое, в которое невозможно вернуться.
Бур наконец откашлялся:
– Эта фигня хуже хлороформа!
Больше он не пытался следовать по стопам Гучи, а тоже нашёл стакан, вальяжно закурил и между затяжками тянул огненный напиток и, вообще, как только предался сибаритству, понял, что мечтал об этом всю жизнь. Не прав лейтенант, не прав, сказал он сам себе, и окончательно утвердился в этой мысли.
Целую минуту они молчали, потому что прислушивались к собственным ощущениям. И судя по всему, ощущения эти были весьма приятными, потому что Гуча со вздохом облегчения произнёс: