Аттила России
Шрифт:
— Каким, ваше величество?
— С условием, чтобы через неделю вы были уже женаты на обольщенной вами девушке.
— Ваше величество, вам благоугодно шутить?
— Я далеко не расположена шутить с вами, граф, да и не шучу такими вещами. Через неделю княжна Щербатова должна стать графиней Мамоновой или… Ну, да договаривать, наверное, не нужно! Теперь уходите и смотрите, чтобы вы никогда больше не попадались мне на глаза! Я и без того принуждена видеть больше негодяев, чем могу вынести!
Через неделю — это было в июле 1789 года — в дворцовой церкви Царского Села состоялось бракосочетание графа Мамонова и княжны Щербатовой. Императрица простерла свое великодушие до того, что прислала новобрачным обручальные кольца ценностью в 20 000 рублей.
В то же время Мамонову было приказано в тот же вечер выехать с молодой женой из Петербурга.
За четверть часа до отъезда Мамонов получил запечатанный конверт. Он с любопытством вскрыл его и нашел там свой миниатюрный портрет, который государыня постоянно носила на груди. В этом портрете оба глаза были выколоты — такой символической местью императрица удовольствовалась по отношению к изменившему ей фавориту.
Новобрачные отправились в Москву. Их дальнейшая судьба не имеет отношения к течению нашего повествования, но она так характерна для нравов того времени, что мы, с позволения читателя, вкратце остановимся на ней.
XI
Если такая холодная натура, как Мамонов, была в состоянии любить кого бы то ни было, то Елизавету Щербатову он действительно любил. Да иначе оно и быть не могло: он был слишком осторожен, слишком сдержан, чтобы без особо уважительных причин потерять голову и решиться на столь неосторожный шаг, как связь с молоденькой княжной. Но и она любила его всем пылом своего нетронутого сердца, и потому их брак, состоявшийся по приказанию государыни, был для них большим счастьем и радостью.
Поселившись в Москве, они зажили спокойной и счастливой жизнью. Человек, еще недавно бывший почти всесильным фаворитом императрицы, посмевший, несмотря на известную всем ревность Екатерины II, искать счастья на стороне и сумевший добиться его, невольно привлекал всеобщее любопытство. Мамоновых наперебой приглашали, осыпали ласками и знаками внимания.
Но молодые супруги избегали очень часто показываться в свете: они так страстно искали возможности быть наедине, что каждая минута, проведенная на людях, казалась им потерянной. Они очень любили тихие вечера, когда уютно сиделось рядышком в большом удобном кресле, хорошо говорилось…
В этих разговорах немалое место отводилось императрице. Мамоновы забывали, что своим счастьем они обязаны только ей, и изливали на нее целые потоки злобы и ненависти. Муж слишком долго должен был лицемерить и притворяться, чтобы питать добрые чувства к императрице, да и его самолюбивое сердце не могло забыть то презрение, с которым она назвала его авантюристом, торговавшим собой из корыстных целей. А жена была слишком женщиной, чтобы не питать невольной злобы к своей предшественнице.
Однажды, когда они сидели, тесно прижавшись друг к другу, Елизавета Михайловна спросила мужа:
— Скажи, Саша, а ты иногда не сожалеешь о том времени, когда был фаворитом государыни?
— Господи, да я даже и думать-то избегаю об этом ужасном времени! Ты — счастливая женщина, потому что, полюбив меня, не была вынуждена обнимать другого. Но ты и представить себе не можешь, какая мука вечно находиться возле женщины, которую не можешь любить!
— А почему ты не мог любить ее?
— Да ты только подумай, Лиза, за что ее любить?
— Ну, как за что! Все-таки она — государыня… Она славится мудростью, величием… Ну, и вообще…
— То-то «вообще», детка ты моя маленькая! Вообще не любят, а за то, за что ты сказала, только можно уважать. Но я ее и уважать не мог. Ее называют мудрой, а какая же тут мудрость, когда она в шестьдесят лет приближает к себе молодого человека и хочет, чтобы он любил ее как женщину! По-твоему, она величественна, а посмотрела бы ты на нее без парика, без фижм и робронды… Это — не женщина, а даже трудно определить с точностью, кто… она высосала у меня всю кровь из жил, весь мозг, всю душу… Нет, не будем говорить об этом! Лучше дай мне обнять тебя, дай мне на твоей груди забыть мое прошлое!
Супруги слились в страстном поцелуе и унеслись в страну молодого счастья и страстной грезы.
Прошло недели три. Однажды ночью, возвратившись с какого-то вечера у знакомых, граф и графиня в безмятежном разговоре поднялись по лестнице на второй этаж, где была их спальня. Ничего не подозревая, они прошли туда, как вдруг откуда-то сзади на них набросилось несколько человек. Двое держали графиню, пока шестеро валили на пол графа и вязали ему руки и ноги.
— Эй, слуги, сюда, на помощь, грабят, убивают! — кричал граф, отбиваясь как бешеный.
— Не надорвите горла, ваше сиятельство! — послышался хорошо знакомый Мамонову голос полицмейстера. — Знаете ли, ничто так не вредит, как бесполезный крик!
— По какому праву полиция производит это насилие? — крикнул Мамонов, стараясь отбиться от двух человек, вязавших ему руки.
— Не по праву, а по указу свыше! — ответил полицмейстер, который еще будучи поручиком в провинциальном пехотном полку заслужил прозвище остряка и с тех пор старался поддерживать свою репутацию во всех случаях, даже самых неподходящих.
— Александр, Александр! — послышался в это время голос графини. — Боже мой, Александр, помоги! Что они со мной делают! Оставьте меня, негодяи! Александр!
Мамонов употреблял нечеловеческие усилия, чтобы увидеть, что делают с женой. Полицмейстер заметил это.
— Эка вы какие неловкие! — обратился он к своим помощникам. — Связали его сиятельство, да и оставили на полу! Ведь его сиятельство этак ничего не увидит! Возьмите-ка, братцы, его сиятельство на руки и посадите вот в это кресло! Вот так! Удобно вам, ваше сиятельство? Какой же вы, ваше сиятельство, гордый, даже не соблаговолите ответить!