Авантюристы
Шрифт:
— Сбрендил, болезный! — покачал головой Степан. — То-то я гляжу, он последнее время какой-то пяченый стал.
— Видать, пиеса ему всюю голову навинтила, он и попятился! — выдвинул версию Терентий.
— Прочь, прочь от меня, паучье семя! — гнул свою линию Аскольд, продолжая без почину сидеть на носу, опираясь рукою о бушприт.
— И когда успел угару набраться? — всплеснул длинными руками Степан.
— Слез бы ты, дядя, от греха, пока цел! — теряя терпение, сказал «Гроза морей». — Лучше сам подобру слазь…
Он сделал шаг по направлению к «императору», но остановился, прислушиваясь.
Откуда-то издали стал доноситься, разнесся над Волгой шум гребных колес приближающегося парохода. Терентий, прикрыв от солнца глаза, прищурился.
— Это они! Сюда чешут!
— Вот дьявол! — Нарышкин торопливо огляделся. — Торчим на этой мели, как пугало посреди огорода! Что делать-то будем, дядька?
Терентий оценил обстановку, попеременно поворачивая голову то на сидящий на мели шлюп, то на приближающийся пароход.
— Из воды не вылазить! — скомандовал он, наконец приняв решение. — Они подойдут с левого борта! Справу нас не обойти — мелко. Вы все схоронитесь за правым бортом. Меня им не узнать. Господина немца тож! Шкуну нашу они в глаза не видели, стало быть, ежели приголандриться, можно сойти за рыбаков!
Предложение было принято мгновенно, тем паче, что другой выход не пришел на ум никому. Упирающегося «императора» Нарышкин сгреб за борт самолично. Степан с Катериной, не заставляя себя ждать, укрылись в тени борта.
Терентий разделся по пояс, обнажив смуглый, крепкий еще торс. Протянул свою рубаху и картуз белокожему, будто сахарная голова, Зауберу. Тот, брезгливо морщась, переоделся, влез на борт, торопливо схватил сеть и принялся перебирать ее.
Пароход приближался. Нарышкин чувствовал это, присев вместе с другими за бортом. Шум колес стал громче, отчетливей. Когда до шлюпа оставалось несколько десятков саженей, пароход застопорил машину.
— Давай, Терентий, вжарь что-нибудь народное! — вполголоса приказал «Гроза морей».
Дядька, сидя на корме и поигрывая шкотом, во все горло затянул:
«Что за жизнь моряка! Ка-ак привольна, легка! О земле не грустим, Словно птица летим — Па-а волнам, па-а морям, Нынче здесь, завтра там….»— Замечательный выбор, — с убийственной язвительностью откликнулся на пение Нарышкин, обернувшись к соратникам. — Эта «народная волжская песня» из драмы «Артур, или шестнадцать лет спустя» принадлежит перу бывшего редактора журнала «Репертуар и Пантеон» Василия Степановича Межевича. Над ним еще Белинский насмехался … Впрочем, будем надеяться, что господин Трещинский этого не вспомнит!
Сергей, привстав из воды, выглянул из-за борта. «Кострома» проходила слева от шлюпа и, не спеша, дрейфовала вниз по течению. У поручней ее стояли люди и глядели в сторону севшего на мель суденышка.
Лиц было не разобрать, но Нарышкину показалось… да, не могло быть никаких сомнений, что он может различить холеную, ненавистную физиономию Левушки.
«Па-а волнам, па-а морям, Нынче здесь, завтра там!»,— горланил Терентий, проникнувшись сюжетом песни.
Иоганн Карлович продолжал рассеянно тискать в руках сеть, делая вид, что не обращает на пароход ни малейшего внимания. Только теперь Сергей заметил, что на носу немца предательски поблескивает на солнце позолоченное пенсне.
«Я моряк. Хорош собою, Мне лишь два-адцыть лет. Полюби меня душою… Что ж она ему в ответ?»,— выводил свои рулады над Волгой дядька Терентий.
— Ишь, дурень, распушился! Соловьем разливается! — проворчал из-за борта Степан.
«Ты, моряк, уедешь в море, Полюблю другого с горя. Без любви, ой, да веселья нет…»,— неслось над рекой.
— Вот послал бог тенора! — раздраженно буркнул Нарышкин, делая отчаянные попытки привлечь внимание Заубера. — Стекла сними, Иоганн! — зашипел он немцу, но тот не услышал и, поглощенный созданием образа рыбаря, поблескивая позолотой оправы своего penz-nez, упорно теребил сеть. Более того. Желая прийти на помощь Терентию, Иоганн Карлович тоже затянул песню о славных моряках. Говорилось в песне о некоем капитане по имени Йохен Шютт, штурмане по имени Ханс Кикебуш и еще о пятерых членах экипажа парусника, следующего к Гибралтару с грузом корицы и оливкового масла. Обо всем этом Иоганн Карлович с немецкой обстоятельностью и довольно неплохим баритоном пел на родном языке.
— Ну все, — сказал Нарышкин, взявшись за голову. — Шпилен зи полька!
— Кажись, пронесло! — шепотом сообщила выглянувшая из-за шверта Катерина. — Ужасти, какие! Я прямо ног под собой не слышу!
И тут, как на грех, прорезался молчавший доселе Рубинов. «Император», на некоторое время прикусивший свой божественный язык, вдруг встрепенулся и решил напомнить о себе:
— Ужо, приходит час расплаты!.. — визгливо крикнул он, вырываясь из рук державшего его Степана, поднимая брызги и пытаясь влезть обратно на борт. Сделать ему это, впрочем, не удалось, потому что обернувшийся на крик Нарышкин, ляпнул его пятерней по блестевшей на солнце лысине и погрузил в воду с головой.
— Неправедных сметут… — булькая, успел сообщить «император» и пустил пузыри, продолжая беседовать уже с рыбами. На борту «Костромы» возникло движение, но тут Терентий встал в полный рост и закричал, сложив ладони рупором:
— Стерлядки не желаете, господа? У нас стерлядка самопервейшая!
Ответа не последовало. Выпад Аскольда, как и пенсне Заубера, остались, по-видимому, не замеченными на пароходе, который течение уже пронесло мимо. Через минуту, исторгнув из трубы дым, он замолотил воду лопастями гребных колес, стал удаляться и вскоре скрылся за рваными клоками тумана. Разведенная им волна приподняла шлюп и стащила его с мели.