Автохтоны
Шрифт:
– А знаете, у меня была другая теория.
– Конечно. – Старик кивнул пятнистой головой. Кожа на черепе шевелилась и морщилась словно сама по себе. – Она восстала из могилы, встрепенулась, отряхнулась и выдала себя за собственную дочь. А потом – за собственную внучку. Ну и так далее. Скажите, вы и правда такой доверчивый? Бессмертная Валевская, ну да, ну да. Черная вдова. Сара из Мидии. Нет, Сара жила на Пражской. Бывшей Пролетарской. Бывшей опять же Пражской. Не на Варшавской, на Пражской. Во всяком случае, в путеводителе так написано. Сара из Мидии, ненасытная, убивающая своих мужей.
– Я знаю эту историю.
– Ну, если не Сара, сама Лилит. Летающая в темных покоях, приходящая в ночи. Да, наша Янина неплохо поработала над ролью. Бросает, фигурально выражаясь, поленья в эту жаркую топку. Липовые, но ей не привыкать. А кто вас возил на кладбище? Валек? Который историк? Янина ему приплачивает, вы знали?
– Я мог сесть в любое другое такси…
– Это вряд ли. Вы как такси заказывали? Позвонили диспетчеру, верно? Так вот, все заказы, связанные с особняком на Варшавской, получает Валек. Валевские очень плотно работают с людьми. Кстати, как вы думаете, кто подписал заключение о том, что Эрдели, ну, тот, что висит в особняке на Варшавской, подлинный? Шпет, Воробкевич и еще какой-то музейщик.
– Так что же получается, она меня использует втемную, Янина? Но… зачем?
– Втемную, – проворчал Вейнбаум, – красивое слово. И конечно, глубоко омерзительное вам, человеку света…
Порыв ветра из приоткрытой двери сдул со стола резную салфетку, но язычки свечей в своих стеклянных стаканчиках не шелохнулись, словно застыв в патоке времени.
– Вейнбаум, кто вы?
– А вы? – в свою очередь спросил Вейнбаум.
Лицо у Вейнбаума было точь-в-точь как у Марека. Лицо, утонувшее в древних тенях. Вейнбаум допил свой кофе и сидел неподвижно, чуть накренив чашку, всматриваясь в кофейную стекающую гущу, словно пытаясь что-то разглядеть в ее потеках.
– Вы к Юзефу?
– Нет, в театр. Надо же как-то приобщиться. У Юзефа я уже был.
– Это вы зря, – строго сказал Вейнбаум, – кушать надо в строго определенное время. Вот я кушаю в строго определенное время, и посмотрите на меня.
Он улыбнулся.
– Я исправлюсь. Честное слово.
– Вы мне нравитесь, – сказал Вейнбаум, – вы славный молодой человек. Потому послушайте старика, оставьте это.
– Что – это? – переспросил он.
– По крайней мере, будьте осторожны, – сказал Вейнбаум.
Выходя, он обернулся. Тайный портал в гномьи подземные палаты. Воск, золото и мгла. Огненные паутинки свечных язычков. Вересковый мед, сладкая отрава остановившегося времени.
По мокрой брусчатке процокала белая лошадь. Девушка с зелеными волосами, проходя мимо, мимолетно махнула рукой, бросив в него разворачивающуюся на лету трепещущую легкую ленту. Серпантин. Бесконечный праздник, нескончаемое судорожное веселье на золотистом пятачке света, а вокруг холод и мрак…
На ратушной площади облитые холодным ртутным
– Вы бы раньше думали! Сворачиваемся ведь уже.
Мрачный небритый человек в мокром фартуке отсчитал ему дюжину белых роз. Розы были мокрые и кололись.
– Раньше я был на кладбище, – сказал он зловеще и для убедительности изобразил мертвый оскал.
– Тоже мне, напугали ежика голой жопой. – Мрачный человек вернул ему мокрую сдачу. – Куда, вы думаете, я все это отвезу? А утром венки возил.
– Популярное, я смотрю, место это ваше кладбище.
– Еще бы. Такие люди лежат. А это вы куда цветы? На могилу Валевской?
– Нет, в театр.
– А, ну да. Она поет сегодня, – сказал мрачный человек, – только вы припоздали. Вот-вот начнется второй акт.
– Это ничего. – Он перехватил поудобней длинные колючие стебли. – Это ничего.
Театр был уже не торт, да… Театр был музыкальная шкатулка, волшебная шкатулка с огнями и музыкой внутри. Он деловито прошел мимо билетерши, запоздавший меломан, выбежавший в антракте за букетом для своего кумира. О да, он не стал совать номерок гардеробщику, он выбежал налегке, вдохновленный летучей музыкой, – на подвиг, на великое делание, на отважное, самоубийственное предприятие.
Куртку он заблаговременно свернул и спрятал в сумку.
Он взлетел по мраморной лестнице, и Марш Жрецов катился ему навстречу.
Давали «Волшебную флейту». Зал был полон. Янина была прекрасна. Она с легкостью брала верхнее фа третьей октавы. Она была грозна и великолепна. Она была в синем, и черном, и серебряном. Она вибрировала белым горлом.
Ужасной мести жаждет моё сердце!Я беспощадна!Я беспощадна… Жажду мести я!Должен узнатьЗарастро ужас смерти,Зарастро ужас смерти,А если нет, так ты не дочь моя!Не дочь моя!Больше ты не дочь моя!Больше ты не дочь моя!Так знай, что больше ты не дочь моя!Он стоял в боковом проходе, букет кололся, но он, перехватив букет поудобней, продолжал стоять, пока на него не шикнула билетерша.
– Мужчина, сядьте бога ради, – сказала билетерша сердито, – в конце концов, есть же приставные места.
На приставном стуле он, однако, сидел недолго, стул был неудобный, букет все равно кололся, но уместить букет рядом никак не получалось, розы рассыпались и падали, и он, наклонившись, собирал их снова в зеленую, белую, мокрую груду. В конце концов, дождавшись финального выхода, он встал и, по-прежнему прижимая букет к груди, выскользнул из зала.