Аввакум
Шрифт:
И ни шагу дальше.
Шереметеву прислал гонца.
«Подойти ближе не имею возможности. Дорогу загородило татарское войско».
– Гетманишка! – стонал от ярости Шереметев, но понимал: последняя надежда на спасение в этом гетманишке.
Глядя на измученных людей, на лошадей, надорвавшихся в переходе через лес и болото, не смел приказать снова соорудить табор и идти к Слободищам.
– Где же Барятинский? – спрашивал боярин князя Щербатова. – Неужто наши гонцы перехвачены и он не знает, что с нами? А если и не знает, почему не взволнуется отсутствием вестей?
Товарищ Шереметева по воеводству в Киеве, окольничий князь Юрий Никитич Барятинский о беде Шереметева знал. И тихонько посмеивался. Наконец-то этого лебедя научат преклонять длинную шею. Не преклонит – сломают. Повелителя из себя корчил!
Злорадствуя, Барятинский, однако, ничего дурного против Шереметева не делал. Получив донесение из лагеря под Любаром, он отправил гонца дальше, в Москву, и со спокойной совестью ждал ответа. Иначе он и не мог поступить. Как оставить Киев без войска?
Гонец от царя прилетел чуть не на крыльях, но это было уже 26 сентября. Царь приказал Барятинскому поспешить к гетману, чтобы вместе с гетманом выручить Шереметева.
Барятинский тотчас начал сборы, впрочем, не особенно торопясь.
До Прасковьи Ивановны, супруги Василия Борисовича, дошли верные слухи: свет Василий Борисович целый месяц сидит в таборе, окружен поляками и крымским султаном, а князь Барятинский про то знает, да на выручку воеводе не идет. Сам хочет воеводствовать, надоело быть в товарищах у Шереметева.
Поплакала Прасковья Ивановна и поспешила в Печерский монастырь, ставить свечки в пещерах святым гробам, ни одной раки мимо не прошла. Особенно усердно молилась мощам Ильи Муромца, победителя печенегов, святорусского богатыря. Из монастыря, не заезжая домой, полная упования на заступничество святых отцов, поехала к жене Барятинского.
По дороге все думала, как сказать княгине о своем деле. Решила, что лучше всего сказать как есть, а слезы брызнут, так и поплакать, хотя и знала: Василий Борисович ни слез, ни просьб не одобрил бы.
Уже ступив на порог дома Барятинских, Прасковья Ивановна спохватилась: имя жены Юрия Никитича испарилось из головы. Хоть убей – ни единое имя, сколько-нибудь подходящее, не шло на ум. Княгиня встретила боярыню радостным лепетом, поцелуями, но и трепеща от своего торжества: на поклон явилась воеводиха!
Прасковья Ивановна привезла в подарок из монастыря просфиры, свечи, икону Антония и Феодосия. Призналась, что молилась о спасении Василия Борисовича и его воинства.
– Да уж для них в таборе сидеть, без еды, под дождем – мука мученическая, – согласилась княгиня и смелою рукой взялась за бусы на шее Прасковьи Ивановны. – Камни – как малина. Таким камешкам цены нет.
– Верно, нет им цены, – поддакнула боярыня. – Сие свадебный подарок Василия Борисовича. Я без них уж и жить не могу. Сниму на ночь и никак не засну. Чтоб уснуть, бусинку в ладонь зажимаю.
Княгиня тотчас ухватила Прасковью Ивановну за руку, быстрыми глазками окидывая, оценивая перстни. Ужаснулась Прасковья Ивановна, отняла руку, сказала твердо:
– Я приехала к тебе, княгиня, как к христианке. Мне ничего не дорого ради Василия Борисовича. Но ты сначала сделай – потом получишь. Пусть твой князь Юрий Никитич поспешит вызволить войско Василия Борисовича. Богом тебя заклинаю, упроси супруга в поход идти. А за моей благодарностью дело не станет.
– Ты бусы мне дай, – ухмыльнулась княгиня, – а я тогда и подумаю, как мне лучше к Юрью Никитичу подступиться. Без подарка мой ум слабехонек.
Прасковья Ивановна, сгорая от стыда, закрыла лицо руками:
– Нет, не православные мы! Не православные! – и ушла, убежала, вскочила в карету и разрыдалась, вполне несчастная, убитая пережитым позором.
Говорила ли что княгиня князю Барятинскому, злословила ли о жене Шереметева? Может, и смолчала. Однако товарищ киевского воеводы, оставив на воеводстве Чаадаева, сам из Киева все никак не шел, потому что войска у него набралось всего три тысячи – стрельцов, казаков, драгун – да с десяток пушек.
Из соседних городков и местечек отряды собирались не быстро и все были очень невелики: по десять, по двадцать человек, самое большее – являлись полусотней.
Не исполнить приказ государя нельзя, сколько ни тяни, в поле идти придется, и князь Барятинский, боясь утерять в Киеве верховенство, выманил у Чаадаева символ воеводской власти – городские ключи, оставил их вместе с Киевом на попечение своего холопа Далматова и только после всех этих интриг покинул Киев. Прошел за два дня пятьдесят верст и, поджидая русские отряды из городов, пристыл к сытному местечку.
Измена тоже не дремала. Ей осень не осень и зима не зима. Расцвела на ледяных октябрьских дождях все равно что на теплых, весенних.
Хмельницкому доставили грамоту от Беневского. Хитрый пан пел свои сладкие песни: «Не думайте, что король призывает вас, чувствуя свою слабость. Нет, он зовет вас потому только, чтоб Украина не стала пустынею и чрез то не отворились бы ворота в Польшу. Притом же пан природный не мечом, но добротою хочет привлечь к себе подданных. Свою шею заложу за вашу безопасность, при вас и с вами хочу быть».
От Выговского скакали гонцы, сообщая о победах над Шереметевым. Москаль шатер свой потерял! Все еще взбрыкивает, но коронный гетман ухватил его, как волкодав. До глотки добирается.
Хмельницкий гонцов принимал, выслушивал, но дать хоть какой-либо ответ не решался. Для вразумления гетманишки под Слободищи выступил пан Любомирский.
– Любомирский уходит! – воспряли в лагере Шереметева.
Не теряя времени, табор был снова построен и двинулся к Слободищам. Далеко уйти не удалось. Поляки принялись взнуздывать норовистого коня, посылая конницу, пехоту, татарские тысячи. Успели пушки перевезти и заградить путь огнем и свинцом.