Балатонский гамбит
Шрифт:
Йохан взял лист бумаги.
— Она там, господин офицер, — Золтан показал за занавеску. — С трудом уложил ее поспать. За нас вы не беспокойтесь. Мы будем в чулане, там все у нас устроено. Располагайтесь здесь.
— Благодарю вас.
Йохан кивнул и, отдернув занавеску, подошел к Маренн. Золтан тихо вышел из комнаты, закрыв дверь. Было слышно, как он что-то шепотом говорит жене, потом шарканье шагов, стук двери — все стихло. Она лежала, повернув голову набок, выбившиеся из прически волосы закрывали ее лоб и щеку. Он осторожно сел рядом, чтобы не разбудить сразу, положил розы на подушку, около лица, подул на волосы, спустившиеся на щеку. Ее красивые темные ресницы дрогнули, она открыла глаза. И сразу увидела розы перед собой. Несколько мгновений она смотрела на них сосредоточенно, словно пытаясь сообразить: это реальность или продолжение сна. Потом повернула голову. Не дав ей сказать ни слова, он наклонился и поцеловал ее в губы. Приподнял ее, обнимая, она обхватила руками его шею.
— Цветы? Откуда? Ты же только что из боя? — она смотрела ему в лицо, в ее усталых, поблекших от бессонницы глазах снова проявился яркий, теплый свет, они лучились радостью.
— Я не скажу, это секрет, — он улыбнулся, снова опуская ее на подушку. — А где письмо? — он показал ей пустой лист бумаги. — Я думал прочесть признание в любви, а тут ничего нет.
— Я ничего не смогла написать, — она растерянно пожала плечами и поцеловала его пальцы, поднеся к губам. — Все, что приходило мне в голову, казалось пустым, никчемным, совершенно не выражающим той глубины чувств, которые заполняли мое сердце, я не знаю, поверишь ли ты мне, — она запнулась. — Оказывается, я не умею объясняться в любви так же, как не умею объяснять свои поступки. Прости меня, что я не сумела сказать, как надо, а за меня это пришлось сказать Мартину.
— Хорошо, что он хоть что-то за тебя сказал. Но я понял, прежде чем что-то думать о тебе, с тобой надо еще хорошенько поговорить, хотя бы спросить. А уж потом принимать решения. Сама ты не сделаешь этого никогда. Я учту это на будущее.
— Я все подыскивала, подыскивала слова, — она взяла лист бумаги из его руки. — А потом решила, то, что он пустой, это даже лучше. Это скажет больше, чем могу сказать я. И если бы ты не приехал, я бы отставила Золтану пустой лист бумаги и попросила бы его передать тебе. Ты бы понял меня?
— Конечно. Мне кажется, я тебя понимаю.
— Как там Будапешт? — она поднялась на локте. — Вы уже на Площади Героев перед дворцом?
— Мы почти там, — он протянул руку к столу, взял сигарету из ее пачки, зажигалку, закурил. — Но остальные отстали, причем сильно. Особенно вермахт. И генералы прекратили наступление. Они боятся второго Сталинграда. В этом есть резон. У русских в резерве еще целая полностью укомплектованная армия, и они не торопятся вводить ее в действие, хотя, как сообщает разведка, начали перегруппировку. Значит, ждут, когда мы увязнем глубже. Этого допустить нельзя. Так что теперь приходится оттягиваться назад, чуть ли не до самой Дунапентеле. А ты приехала сюда одна? Я смотрю, нет ни машины, ни охраны, ты очень неосмотрительна. Нас обстреляли только что. В тылу полно разрозненных большевистских групп.
— Я даже не подумала об этом, представь себе, — она взяла у него сигарету и тоже затянулась, потом вернула. — А когда подумала — испугалась. Но было поздно, я уже была в глубоком лесу. Так что на попутной машине, с одним пистолетом. Но я не хотела никого беспокоить и желала только как можно скорее оказаться здесь. Думала, вдруг ты уже приехал.
— Мне придется сказать Виланду, что это не дело — отпускать тебя так.
— Но он при чем? — она качнула головой, не соглашаясь. — Сам-то он же не мог поехать со мной, кто-то должен остаться в госпитале. Он меня уговаривал обратиться к Кумму. Но я сочла второй раз это неудобным.
— А попасть под обстрел большевиков — это удобно? Обратно я отвезу тебя сам. Чтобы быть уверенным, что ты в безопасности, — он опустил голову, сигарета дымилась между пальцами. Помолчав, произнес:
— Я могу спросить, что хочет от тебя Мюллер? — подняв голову, посмотрел ей в глаза, она не отвела взгляда. Приподнявшись выше, села на постели, отбросив волосы назад, осторожно переложила розы на стол. — Он тоже тобой увлекается? — он намеренно пошутил, чтобы снять напряжение, которое неожиданно возникло.
— Мюллер? — она пожала плечами. — Вовсе нет. Здесь совсем другое.
— Что? Мне знать не положено? — он внимательно посмотрел на нее. — Служебная тайна?
— В общем, да. Мне не положено об этом рассказывать, дело очень секретное. Но я скажу, чтобы ты ничего иного не думал, — она села рядом, прислонившись головой к его плечу. Он обнял ее, прижимая к себе.
— Я слушаю.
— Дело касается концлагерей. Эта кость в горле Германии, — она вздохнула, — Мюллер и Шелленберг наконец-то добились от рейхсфюрера согласия на начало эвакуации заключенных концлагерей эмиссарами Красного Креста. Кальтенбруннер категорически против. А фюрер, естественно, об этом вообще ничего не знает. Гиммлер как огня боится, что фюрер узнает, а Кальтенбруннер как-то разнюхает и донесет ему. Это означает, что Гиммлера обвинят в предательстве. Он, естественно, скажет, что ни о чем не информирован, и все свершилось за его спиной. Потом предупредил, что все на личную ответственность исполнителей. А это, в свою очередь, означает, что в случае провала всей операции главного исполнителя поставят к стенке.
— И этим исполнителем они выбрали тебя? — он усмехнулся. — Там не нашлось ни одного мужчины, кто мог бы справиться с такой задачей?
— С какой задачей? — она подняла голову и посмотрела ему в лицо. — Встать к стенке? Нет, среди мужчин желающих не нашлось. А приказать Мюллер считает себя не в праве. К тому же я столько времени добивалась того, чтобы узников хоть как-то начали освобождать или хотя бы прекратили морить голодом и душить в газовых камерах, столько имела на эту тему бесед и с Мюллером, и с самим рейхсфюрером, что теперь отступиться было бы в высшей степени странно. Я сказал Генриху еще до отъезда сюда, что если Гиммлер в конце концов на что-то решится, а он давно что-то замышляет, то на меня они могут рассчитывать — я поеду. При любых условиях. Мюллер дает мне солдат, бронетранспортеры для сопровождения эмиссаров. Но не только для сопровождения. Некоторые лагеря придется брать штурмом. Начальники там категорически против такой инициативы. Они получили от Кальтенбруннера совсем другие распоряжения.
— Брать лагеря штурмом? — он переспросил с недоумением. — Они хотят, чтобы ты брала штурмом лагеря? Они что, с ума сошли?
— Нет, я надеюсь, — она пожала плечами и снова взяла у него сигарету. — Но другого выхода нет. Нет другого офицера в соответствующем звании и с подходящими полномочиями. Никто не хочет рисковать жизнью из-за каких-то евреев и славян, ну, пусть там найдется еще сотня-другая голландцев и французов, участников Сопротивления. А для чего, собственно? Каждый думает — обойдется без меня. И никто не хочет осознать, как это важно. Мюллер дает мне унтерштурмфюрера и тридцать солдат под команду. Вот с ними мы должны освободить пять лагерей, это для начала. Пока не очень крупных, на пробу. Чтобы посмотреть, какая реакция будет в Англии и США. Стоит ли это делать дальше, что мы получим от такого мероприятия, какие политические дивиденды.
— Что-что? Политические дивиденды? Ты еще и политик? — он наклонился и поцеловал ее в нос.
— Я не политик, — она покачала головой. — Я врач. И я знаю, что в лагерях люди порой терпят адские мучения. Я и сама себе плохо все это представляю, — она вздохнула, опустив докуренную сигарету в пепельницу, — но как-нибудь справлюсь. Приказ рейхсфюрера будет у меня, его уже готовят, я буду распоряжаться от его имени всем. Но если все дойдет до фюрера, меня же поставят к стенке за самоуправство. Единственное, на что я надеюсь, так это на то, что Мюллер не позволит этим сведениям дойти, ведь вся информация, которая поступает к фюреру по этой части, проходит через фильтры гестапо. Если все откроется, Мюллера тоже по головке не погладят. Но, как бы то ни было, отступать уже поздно, надо ехать. Солдаты готовы, бронетранспортеры тоже, эмиссары Красного Креста прибудут со дня на день.