Баронесса Настя
Шрифт:
— На обед? А разве уж время?
— Да, время. Вы спали, как сурки, почти весь день. Командир не велел вас будить, сказал, что ночью вы хорошо поработали, мол пусть отдохнут.
Пряхин сбросил с себя одеяло и шинель, запустил обе пятерни в волосы и поднял глаза. Перед ним стояла девушка в сержантских погонах, в одной руке держала пилотку, в другой — белый халат, улыбалась.
— Я медицинская сестра, ко мне заходите сразу же после обеда. Слышите?
— Слышу, не глухой. А зачем?
— Посмотрим вас, заведём карточку, будем наблюдать.
— Наблюдать?
— Да, наблюдать. Мы всех наблюдаем. Вы же свою машину наблюдаете, и чините, когда нужно. Мы тоже... должны знать, как вы и что с вами.
Снова он посмотрел на сержанта, теперь уже пристально. Это была совсем юная девушка в шинели, из-под которой виднелась серебристо-серая коверкотовая гимнастёрка. Такую носили офицеры. Серые с зеленью глаза были широко раскрыты и смотрели так, как смотрят взрослые на забавных малышей. Дети ещё ничего не делают, но от них ждут каких-то смешных проделок.
«И чего лыбится...» — подумал Пряхин, проводя ладонями по лицу и приглаживая торчащие во все стороны волосы.
И ещё подумал: «Чего стоит? Шла бы уж».
Но девушка не уходила.
– Меня зовут Настей. А вас?
– Владимир. У меня ничего не болит.
— И хорошо, что ничего не болит. Мы вас просто посмотрим. Нам карточку завести надо.
Сказав это, повернулась и пошла. Владимир смотрел ей вслед, и долго ему светили серо-зеленые глаза и ямочки в углах губ, и жаром пышущие щёки.
Владимиру пришла мысль: «Тут в неё все влюблены».
Шёл по краю летного поля и продолжал думать о сестре.
В столовой у окна сидел и поджидал его штурман.
— Слышь, командир, — заговорил он, — а здорово мы слетали. Штаб вдребезги разнесли. Начальник штаба со своим помощником заживо сгорели.
— А как вы узнали?
— Армейская разведка доложила.
— A-а... Хорошо. Первый блин, а ишь, — не комом.
Пряхин почувствовал прилив радости и удовлетворения. Такое чувство он испытывал, когда сбивал самолёты. «Уничтожен штаб танкового корпуса, есть убитые и, наверное, раненые, сгорел сам начальник штаба, видимо, генерал. И все это за один вылет, за одну атаку. Вот тебе и фанерная этажёрка! Если и дальше так пойдут дела, тут немцам много можно хлопот доставить».
И вот что важно: не так всё было трудно и почти совсем не опасно. И взлёт, и посадка, и весь полёт, и даже атака... Двадцать-тридцать минут в воздухе, — и нет штаба корпуса, — продолжал удивляться Пряхин, — а сверх того ещё и сделали переполох по маршруту. И нет тебе ни зениток, ни истребителей! Вот ведь она штука какая, если летать ночью.
С такими приятными мыслями входил Владимир в землянку медпункта. Здесь его лучезарной улыбкой встретила Настя.
— А что это вы всё время улыбаетесь? — спросил он и тотчас осёкся, понимая, что вопрос не очень умён и не очень кстати. Настя же продолжала улыбаться и делала вид, что не замечает его бестактности и смущения.
— Я всегда такая! Мне ещё мама говорила: не пойму, девка, чему ты всё время радуешься. А я, видно, радовалась тому, что живу на свете и мне так хорошо.
Указала на стул и села рядом. Заглянула в глаза:
— Болит что-нибудь, беспокоит?
— Нет, ничего не болит! — раздражаясь и будто с досадой, ответил Пряхин.
— Вот и славно! Мне здоровые лётчики очень даже нравятся.
И Настя стала заполнять медицинскую карточку.
— А разве бывают больные лётчики?
— Больные? Случается, конечно, и заболеет ваш брат, да мы тут быстро вылечим. У нас вон, видите, — лекарств сколько! А надо — так и укол сделаем. Но вам болеть не советую. Не надо.
Владимир пытался вообразить, как это она будет делать ему укол. Да он помирать будет, а штаны перед ней не спустит. Настя спрашивала о прежних хворобах, болел ли корью, скарлатиной, малярией... Кинула взгляд на гимнастёрку, проговорила:
— У вас орденов больше, чем у нашего комэска. Видно, умеете жить с начальством.
— С начальством? — удивился Пряхин. Он никогда не думал, что есть какая-то связь между наградами и таким свойством характера.
Решил отшутиться:
— А, да, я такой — ласковый, и согнуться во время умею, до самого пола.
— Ну-ну — раскудахтался. Слышала, что самолётов много сбил. Вот уж...— Настя с головы до ног оглядела Пряхина, — не поверила бы.
— Это почему же?
— Молодой вы очень.
— Несолидный?
— И это есть. Ну, ладно, идите вы, а то поссоримся.
Эти последние слова, — и сказанные без улыбки, и будто бы другим, похолодевшим тоном, — не понравились Пряхину, и он вышел из землянки смурной, удручённый. Подумал: «Конечно же в неё тут все влюблены».
Покатились, полетели на быстрых крыльях фронтовые дни Владимира Пряхина. За свой первый боевой вылет на ПО-2 он был награждён медалью «За отвагу», но вслед за первым вылетом последовали второй, третий, четвёртый... Случались ночи, когда на боевое задание он летал по два и три раза. Бомбил, обстреливал, сбрасывал почту, грузы партизанам. И всегда пугал немцев — над головами спящих гремел, трещал, сыпал огнями и кидал трубы.
Ночные концерты эти он особенно полюбил. И сам включился в подготовку новых «сюрпризов», в режиссуру ночных представлений. И постепенно достиг большого мастерства, стал ведущим «артистом» в эскадрилье. Любил свалиться на врага из облаков, пронестись черным дьяволом, махнуть крылом, зареветь мотором. И бросить бомбы, сыпануть эрэски, рассечь ночную тьму автоматным говорком. И каждый раз угощал немчуру новым «гостинцем», — да таким, что в полночь или на рассвете повскакав в окопах, они уж больше не могли уснуть и днём бродили как тени, как сонные мухи.
Никто бы не смог точно подсчитать урон врага от этих концертов. Были тут убитые и раненые. Но главное — достигалась убыль боевого духа, и этим потерям не было счёта Теперь он уж видел и гордился тем, что никакой скоростной истребитель, и тем более бомбовоз, не мог так оглушить, ошарашить, повергнуть в панический страх, как это умела делать двукрылая стрекоза-«тройка», их маленький, но удаленький самолёт. Ведь только он мог внезапно упасть с неба, колёсами посбивать с ошалевших немцев шапки и шлемы — и так же вдруг пропасть, раствориться в ночи.