Баронесса Настя
Шрифт:
— Хорошо... если так. А ты откуда узнала?
— Из дивизии звонили, а туда партизаны по рации передали. Готовь место для нового ордена.
Настя — она тоже мечтала о наградах — втайне гордилась Пряхиным. Он всё больше нравился ей, в последнее время она стала бояться за него, по ночам не могла заснуть, и лишь заслышав рокот возвратившейся из полёте «тройки», успокаивалась. А сейчас, глядя на забинтованное колено Пряхина, вдруг подумала: «Уж не влюбилась ли ты в него, дурёха!»
...Запасных самолётов в эскадрилье не было, и Владимира Пряхина перевели в другой полк. Тут были большие двухмоторные бомбардировщики. Полк из-под Ленинграда перелетел на подмосковный аэродром, в Кубинку, а отсюда — в район Воронежа, на второй Украинский фронт.
Теперь уже старший лейтенант Пряхин открывал новую страницу своей фронтовой жизни.
На дворе осень, моросит дождь, темно. Вход в землянку завешен брезентом. Ребята заснули сразу, едва нырнув под одеяло. Спят не раздеваясь. Сыро, зябко. Край палатки треплет ветер, и в лицо летит холодная, противная морось. Владимир втягивает голову под одеяло и жмётся в угол. Сон не идёт. И не потому, что холодно. Он представляет, как командир эскадрильи раскроет его личное дело, — оно вчера пришло из штаба Ленинградского фронта, — и станет внимательно читать все листы. Там обнаружит и прибавку в возрасте, и липовую справку об образовании. И не посмотрит на боевые награды, на то, что он — Герой, а поднимет шум и добьётся увольнения его из авиации. Конечно, у него боевые вылеты — сбитые самолёты, но одно дело летать на ПО-2 и даже на истребителях, и другое дело — здесь. Большие корабли, несущие три тонны бомб, пушки, пулемёты, боекомплект...
Да и вид его внешний... Он хотя и подрос, и окреп, и закалился духом в непрерывных полётах, но все ещё был предательски молод, и всякий раз в неловких положениях щеки занимались румянцем. Настя ему говорила: «А в вас, товарищ лейтенант, есть что-то наше, девичье». И звонко смеялась, видя, как он краснел от смущения.
И сегодня при построении комэск долго разглядывал старшего лейтенанта, а затем спросил:
— Сколько вам лет, Пряхин?
— Двадцать один! — нарочито бодро ответил Владимир.
— Двадцать один, говоришь?.. Ну-ну. Смотри у меня.
Вот эти вот последние слова и отдались в сердце глухой тревогой. Больше месяца его учат летать на тяжелом самолёте, «провозят», как говорят лётчики, и командир звена вроде бы доволен им, но что это значит — «смотри у меня»? Уж не раскрылась ли его тайна? Одно успокаивало: комэск часто повторял — и порой не к делу — эту фразу. Иной раз, когда у него хорошеё настроение, проговорит на деревенский лад: «Смотри у меня, парень!» Родом он был с Тамбовщины.
Немного успокоившись, заснул, но будто бы тотчас же над ухом раздалась команда: «Подъём! Боевая тревога!»
Землянка наполнилась знакомой вознёй: экипаж в темноте одевался, обувался. Ремень с пистолетом и лётную сумку прилаживали на ходу.
В штабной землянке за столом над картой сидели командир эскадрильи капитан Батеньков и начальник штаба старший лейтенант Трачук. Оба заспанные, смурные: их только что подняли звонком из полка. Приказали послать самолёт на мост через реку Беседь. Это будет третий самолёт - два не вернулись. И мост цел. Он сильно охраняется батареями зенитчиков.
— Экипаж «тройки» явился! — доложил Пряхин хриплым, словно простуженным голосом. И здесь у него была «тройка».
Справа от него стоял штурман лейтенант Пухов, чуть позади — стрелок-радист сержант Измайлов.
— Развернуть карты! Нанести маршрут!
Сгрудились под светом «летучей мыши» чертили линии полёта; красными кружками обозначали поворотные пункты. Цель пометили крестиком. По железной дороге через этот мост густо идут вражеские эшелоны с людьми, боевой техникой, горючим. Немцы устремляются на Курск, а там и дальше — на Сталинград, Саратов и со стороны. Волги — на Москву.
— Взлёт на рассвете, к цели подойти в сумерках, — приказал комэск.
Смерил Владимира настороженным взглядом... Новичок. Справится ли?
Сказал:
— Объект очень важный, очень. Разобьете — ко второй Золотой Звезде представим. А пока и ордена, и документы — в штаб на хранение.
Сверили часы. Бодро повернулись, вышли из землянки.
Не сказал капитан, что мост охраняется. Не хотел пугать молодых лётчиков, но они обо всём знали. И о том, что два наших самолёта там уже погибли, — тоже.
Взлетали в темноте, — с таким расчётом, чтобы к цели добраться до света, когда вражеские истребители ещё не летают.
Гружёный бомбами самолёт долго не отрывался. Владимир прибавлял газ и смотрел на летящую под колёса взлетную полосу. Она была грунтовой, хорошо укатанной, но неровности били по колёсам точно молотки; самолёт дрожал, натужно стонал, и, казалось, не поднимется в воздух и вот так на огромной скорости врежется в кромку леса, которая тёмной полосой маячила перед глазами. Но нет... дробный стук приутих, крылья почувствовали упругость, напряглись. Владимир потянул штурвал на себя, и все звуки переменились: воздух засвистел в ушах, в кабину ворвался тяжелый стон машины. Ещё потянул штурвал и стон стал прерывистым, машина — умница взмыла над лесом.
Штурман Иван Пухов доложил:
— Проходим ИПМ.
— Хорошо, Ваня. Проходим.
Под правым крылом голубоватой змейкой блеснул изгиб речушки. Это и есть ИПМ — исходный пункт маршрута. Владимир развернул бомбардировщик и положил на курс, ведущий к цели. Над мостом они должны появиться через двадцать минут.
Локтем толкнул штурмана в бок:
— Задремал, Ваня?
— Нет, командир. Бодрствую.
— Не слышу команд.
— Так держать!
Разговор праздный, для порядку. Впрочем, в этом шуточном, дружеском диалоге содержался и намёк: дескать, не зевай, штурман, в точности исполняй все команды и боже упаси! — не вздремни над картой.
Штурман склонился над планшетом, пометил на карте время разворота.
Шли на северо-запад. Небо над горизонтом чуть засветило, но по земле стелилась непроницаемая темень. Штурман опасался, что рассвет не наступит и через двадцать минут, — и тогда бомбы придётся сбрасывать наугад.
Но нет, под крылом и сейчас угадывались силуэты построек, линии лесных полос, квадраты полей.
А земля то чуть высвечивалась, то тонула в предрассветной пелене. Темно-лиловые волны клубились, как на море. По курсу все чаще наплывали облака. Самолёт погружался в них, как в вату. В кабине воцарялся непроницаемый мрак и лишь циферблаты приборов слабо мигали перед глазами. Терялось ощущение высоты и скорости, самолёт словно бы повисал в непостижимо таинственном нескончаемом пространстве. «Облака хорошо, — думал Владимир, — скроют от зениток, но только бы дни рассеялись над целью и дали бы возможность поразить мост».