Баронесса Настя
Шрифт:
Бомбардировщик, круша и ломая сучья вековых дубов, спасительно теряя скорость, вынесся на поляну и ударился о землю колёсами.
Владимир дунул в переговорное устройство, спросил радиста:
— Ты жив?
— Жив, командир, жив! И самолёт вроде бы цел.
— Да, цел, — сказал уж больше для себя Владимир, оглядывая крылья, двигатели. — Почти невероятно, но мы целы.
— Гады! — подал голос штурман.— Видят ведь звёзды, так нет, — шарахнули.
— Да... И не промахнулись. Наш самолёт похож на «Мессершмитт-110». В этом вся штука.
Говорил автоматически, почти не думая. И не торопился вылезать из кабины. Двигатели молчали, пожара не было, и крылья целы, — это обстоятельство радовало. То было начало войны, и самолётов не хватало, особенно бомбардировщиков. Потерять машину было страшно. Но они не потеряли. Нет, машина цела. Вот только хвост. Там что-то трещало.
Мысли текли лениво, будто бы так, по инерции, и не думалось о том, что мост-то они всё-таки разбомбили. Думалось о самолёте. Только о нём. И будто не он думал, а кто-то другой, посторонний: «На “Мессершмитт-110“ похож. Такой же чёрный, с раздвоенным хвостовым оперением. Только тот горбатый, а наш нет, — ровный и красивый. Но зенитчики приняли за немца, шарахнули. И не промахнулись. Вот гады!» — повторил про себя ругательство штурмана. Но как-то беззлобно.
Стали вылезать. Но... фонарь кабины не открывался. «Вот фокус! — пришла тревожная мысль, — хорошо, что не горим. А то бы заживо изжарились».
Подошла грузовая машина. Из кузова точно горох посыпались солдаты. Все с автоматами. Из кабины вылез молоденький лейтенант в погонах артиллериста, смотрел весело.
— Эй, вы, лётчики-налётчики — вылезай!
Владимир и Иван смотрели на него спокойно, без зла и обиды. И оба думали: «Шарахнул-таки, подлец!..»
Артиллеристы помогли лётчикам выбраться из кабины, вместе с ними осматривали самолёт. Снаряд попал в элерон хвоста, повредил руль поворота. Дубовые сучья «слизали» краску с обшивки, погнули рейки пилотской кабины. Владимир радовался, как ребёнок. И все повторял: «Надо же! Хоть подвешивай бомбы и снова на вылет!»
На зенитчиков не обижался. Наоборот, ласково трогал комбата за плечо, говорил: «Нет, вы определенно молодцы, ребята. Могли бы ведь и так садануть... Где бы мы сейчас были? А?»
В полдень подошла машина с аэродрома, и комэск Чураков перво-наперво поговорил с командиром батареи. Потом приказал техникам ремонтировать самолёт, а лётчикам садиться в кузов. Пряхина спросил:
— На карте у вас батарея помечена?
— Так точно, товарищ капитан!
— Ну! И как же это вы...
— Забыли, — сказали в один голос и лётчик, и радист, — На радостях забыли.
Пряхин хотел сказать, что мост они разбили, но комэск не спрашивал, — значит, знает. Штаб дивизии держит связь с партизанами.
На аэродроме лётчики собирались на обед, но им приказали строиться. Экипажу «тройки» также приказали встать в строй. И лётчики долго стояли на площадке перед входом и столовую, пока наконец из неё, покачиваясь, не вышел грузный краснолицый генерал — командир дивизии. КапитанЧураков стал докладывать, но генерал махнул рукой, точно отгонял муху.
— Старший лейтенант Пряхин, — пробасил он хрипло, — выйти из строя!
Владимир вышел и оказался прямо перед лицом генерала. Тот пучил на него залитые вином глаза и чуть покачивался. Была минута, когда Пряхин хотел поддержать генерала, — боялся, что упадёт. Дивился непотребности вида такого важного лица. А тот подошёл совсем близко, дохнул винным перегаром.
— Снимите погоны!
Пряхин стоял, не шелохнувшись.
Генерал глотнул воздух, отступил назад. Потом схватил правый погон офицера, вырвал с тканью гимнастерки, вцепился во второй — и тоже вырвал. И, багровея, крикнул:
— В штрафную! Вон!!!
И Пряхин, совсем не понимая, что происходит, выступил из строя и пошёл в землянку. Ему хотелось обернуться, просить: «За что? Почему?..» Но перед глазами стояло багровое, с остекленевшими глазами лицо генерала. И он, шатаясь, шёл в землянку. Там была его шинель и вещевая сумка с нехитрыми солдатскими пожитками.
Его встретил комэск и что-то сунул ему в карман. «Твои награды и документы», — сказал негромко, и, будто прячась от кого-то, торопливо пошёл к штабной землянке.
В сумерках та же машина, которая приходила за ними в лес, повезла его в штаб соседнего пехотного полка, где была штрафная рота. Сопровождали его, как арестанта, два солдата. Пряхин слышал рассказы о штрафниках. Век их недолог. Их бросают в бой, из которого мало кто возвращается. Если ранят, — отвезут в госпиталь, а оттуда в нормальную часть: считается, что вину свою смыл кровью.
Владимир Пряхин мог теперь мечтать об одном — о ранении, но не очень тяжёлом. Впрочем, мысль об этом явится ему потом, когда он очутится на поле боя. Сейчас же он смотрел на кипевшие у горизонта облака и ни о чём не мог думать.
Начался артобстрел.
Небольшую группу «новеньких» штрафных, следовавших от командного пункта полка на переднюю линию, согнали в свежую воронку от полутонной бомбы. Под ногами у ребят поблёскивала в лунном свете лужица от только что выпавшего дождя, и ребята, не видя друг друга в лицо, жались к краям сухой земли, не желая промочить ноги. Наверху маячила фигура часового. Со стороны вражеских позиций летели снаряды: то пройдут стороной, а то с противным свистом зашелестят над головами, часовой пригнётся, а то и ляжет, столкнув в воронку комья земли.
Из-за холма показались два силуэта.
— Стой, кто идёт? — окликнул часовой.
— Свой, сержант Марченко!
И в ту же минуту голосисто завизжал снаряд. И рванул совсем рядом, вздыбив мокрую землю, камни и песок, — всё это зашлёпало, обвалилось в воронку, и Владимир, не успевший пригнуться, задохнулся горячей волной от взрыва. И ударился спиной о что-то мягкое, не сразу сообразив что это «что-то» был сосед-бедолага, которого он и в лицо-то не видел.
После взрыва как-то вдруг, и неуместно, и как-то нелепо наступила тишина. Её нарушил голос сержанта Марченко, — и тоже как-то ненужно, неуместно прозвучал он над головами: