Башня. Новый Ковчег 2

Букреева Евгения

Мысль о любовнице Литвинова больно толкнула в самое сердце. Нет, судьба этой женщины, не слишком приятной для него, Павла не волновала. Приговор Кашиной, смертный приговор, разумеется, был подписан ещё три недели назад и почти сразу же приведён в исполнение. А сегодня… сегодня Павел подписал и приговор Литвинову. Поставил размашистый росчерк, быстро и решительно, а потом ещё долго сидел, пялясь невидящим взглядом в документ, который лишал его единственного друга.

***

— Папа! Ну наконец-то! — Ника бросилась ему на шею, обвила тонкими руками, ткнулась носом в щёку, как в детстве. Потом отстранилась, посмотрела

внимательно и сказала с мягкой укоризной, как умеют только женщины. — Так нельзя.

— Что нельзя? — он намеренно взял шутливый тон, пытаясь перевести всё в шутку, но она не повелась на его уловку.

— Работать столько нельзя. Сегодня воскресенье, а ты с утра умотал неизвестно куда. Тебя уже в восемь часов дома не было. Анна говорит, что ты — чёртов трудоголик, и если тебя не остановить, то свалишься где-нибудь на полпути.

Кто бы говорил — эта мысль пронеслась галопом, и только потом вдруг дошло.

— Анна?

Павел знал, что в свободное время Ника волонтёрит в Анниной больнице, что она привлекла туда своих друзей и не только — организовала целую сеть волонтёрского движения среди студентов и старшеклассников, а этот её Кирилл (тут Павел непроизвольно поморщился) из теплиц перевёлся работать медбратом к Анне. Павел был в курсе бурной деятельности своей дочери, в глубине души гордился, а иногда и с удивлением спрашивал себя — откуда что и взялось в его маленьком и нежном рыжике. Он привык смотреть на свою девочку, как на продолжение Лизы, а может даже и как на саму Лизу, но неожиданно выяснилось, что кроме буйных рыжих кудрей и солнечных веснушек Нике от матери ничего не досталось. Сегодняшняя Ника больше напоминала ему Анну, что уж было совсем неправильно и невозможно.

— Анна? — повторил он вопрос, стараясь, однако, ничем не выдать своего смущения. За всё это время, они ни разу с Никой не говорили про Анну. То есть дочь, конечно, рассказывала ему в те редкие минуты, когда он бывал дома, про больницу, упоминая Анну лишь вскользь, но сегодня она в первый раз сказала про неё прямо, испытующе глядя ему в глаза, как будто пыталась найти там ответ на какой-то только ей одной известный вопрос.

— Да, Анна. Папа, — она потянула его за рукав, увлекая на диван. — Пап, ну ты что, всё ещё злишься на нее? Сердишься? Не можешь простить ей то, что она сделала?

В груди Павла что-то болезненно сжалось, скрутилось в тугой узел, он почувствовал, что краснеет. Неужели Ника о чём-то догадалась? О чём-то таком, что ещё неясно и для него самого. Он поднёс руку к лицу, потёр щёку, словно, она чесалась, а на самом деле для того, чтобы скрыть дурацкий, невесть откуда взявшийся юношеский румянец.

— Она вчера спрашивала о тебе. Сказала, чтобы я за тобой следила, а за тобой фиг уследишь, — Ника проговорила эти слова в какой-то озабоченности, словно это она, а не он, была теперь взрослой, и это на ней лежал весь груз забот.

— Чтоб налево не бегал? — снова попытался пошутить он, всё ещё не отрывая ладони от лица.

— Чтоб работал поменьше! Как же с вами трудно!

— С вами?

— С вами, мужиками, — Ника отвернулась и засопела.

Павел притянул её к себе, свою маленькую доченьку, которая как-то вдруг — он даже и не заметил — превратилась в маленькую женщину, и уткнулся лицом в кудрявую макушку.

— Ну так уж и трудно, — пробормотал едва слышно.

Ника тихонько заворочалась, освобождаясь из его объятий, подняла голову.

— Папа, Анна как-то сказала, — Ника немного замялась, подбирая слова. — Давно уже, ещё когда я в первый раз к ней сбежала,

что вы дружили в детстве. А ты никогда не рассказывал. Дружили, да?

— Дружили.

— Сильно-сильно?

Павел улыбнулся.

— Сильнее не бывает, рыжик.

***

Мягкий силиконовый шарик просвистел у неё над ухом, а следующий, выпущенный из тонкой трубочки вслед за первым, попал прямо в шею. Пашка заметил, как она слегка дёрнулась, схватилась за шею рукой, но не обернулась. Только густо-густо покраснела — он видел краешек её зардевшейся щеки. За спиной у Пашки засмеялись. Он обернулся. Коновалов, пригнувшись почти к самой парте, заправлял свою пластмассовую трубочку новой партией шариков.

Это была совсем недавно появившаяся игра. Кто-то из мальчишек обнаружил, что некоторые маты в спортзале набиты мягкими силиконовыми шариками, и если слегка разрезать какой-нибудь, то можно набрать оттуда этих шариков, сколько душе угодно. Первый же разрезанный мат очень быстро схуднул, никто не хотел упускать такую добычу. Шарики перекочевали из ополовиненного мата в карманы учеников четвёртого класса, причём девочки не уступали мальчикам. Пашка тоже, глядя на всех, сунул горсть мягких белых шариков в карман штанов. Что со всем этим добром делать, поначалу никто не знал, шарики были слишком лёгкими, чтобы кататься, разлетались в разные стороны при малейшем дуновении и в целом были ни на что не годными. Скорее всего, они бы подрастеряли или выкинули их, не найдя новой игрушке достойного применения, если бы Коновалов не обнаружил, что ими можно здорово стрелять из трубочек. Шарик предварительно требовалось смочить водой, чтобы он разбух и отяжелел, и тогда при нормально развитых лёгких, подув с одного конца трубочки, шарик можно было послать точно в цель. Стреляли все, Пашка тоже стрелял, в основном на переменах, но бойкий Коновалов умудрялся найти себе жертву и на уроке. Сейчас он выбрал для обстрела Аню Бергман, высокую, худенькую девочку, молчаливую и немного странную. Пашка вспомнил — она была единственной, кто стоял в стороне, когда они всем классом уничтожали спортивный мат.

Коновалов выпустил на этот раз целую очередь шариков, высший шик, так получалось не у многих. Часть шариков до цели не долетело — упали и раскатились по полу, но некоторые ударили девочку в затылок. Она опустила голову, и Пашке со своего места показалось, что она вот-вот заплачет.

Сзади захихикал сидевший рядом с Коноваловым Петренко.

— Конь, давай ещё.

— Счас, — зашептал Коновалов, ничуть не обидевшись на «Коня».

Пашка обернулся.

— А по шее? — прошипел он.

— Че, втюрился что ли? — Коновалов презрительно скривился, но под взглядом Пашки трубочку убрал. Знал, что, если что, Савельев действительно накостыляет.

Нет, Пашка вовсе не втюрился, выражаясь словами дурака Коновалова. Аню Бергман до этого времени он практически не замечал, но ему вдруг стало её жалко. Уж больно потерянной она выглядела. Да и выходка Коновалова показалась Пашке совсем уж несправедливой и обидной. И потом, получить силиконовым шариком по шее и затылку было довольно-таки больно.