Беда
Шрифт:
— Вроде шабашей, которые используют саркейцы?
— Да, это явление будет все более частым, что вызовет жесткое противодействие властей и Церкви. В перспективе эти процессы разрешатся примерно через сто-двести лет масштабным церковным расколом.
— Я спрашивал тебя не о том, но ты все равно ответила…
— Не понимаю.
— И не надо. Все, как всегда. Как когда железо сменяло бронзу, когда разрушался Рим… Люди — это люди… А что саркейцы?
— Провал нынешней операции заставит их покинуть планету с вероятностью девяносто семь процентов. Их группа здесь невелика, и ее материально-технические
— Конечно, вернутся. И мы будем их ждать.
Граф замолк, словно прислушивался к чему-то очень далекому.
— Все, они напали на Джулиано! — резко бросил он, выходя из созерцания.
— Я знаю, — кивнула девушка, тоже прислушавшись. — А теперь там появился саркеец — как ты и предполагал. Тебе пора.
— Ты готова? — спросил Пастух, вскакивая на ноги.
— Я-то готова, — подтвердила она. — А вот тебе необходимо приготовиться — для тебя это будет тяжело.
Неужели в ее голосе звучало беспокойство?..
— Да уж знаю, — с кривой усмешкой проговорил Пастух. — Я выдержу, только ты четко блюди последовательность: перенос и сразу — ускорение.
— Я все сделаю, — заверила девушка.
Она встала, подошла к Пастуху и коснулась его лица сухой и горячей ладонью.
— Пора, — повторила она
И граф д’Эрбаж стал беззвучным разноцветным взрывом. По крайней мере, так это воспринял он сам — прежде, чем потерял возможность вообще что-либо чувствовать.
Венеция, ночь с 31 октября на 1 ноября 1347 года
Охранники время от времени подшучивали над «изнеженным богатым сынком, которого злой Джулиано совсем загонял». Но Виттория не отвечала на их насмешки, и в конце концов, им надоело это занятие, и они переключились друг на друга. А на следующий день, когда девушка вышла с постоялого двора, опираясь на меня и чуть ли не падая с ног, всем стало не до шуток.
— Синьор Джулиано, если мальчишка болен, мы имеем право знать, — подошел ко мне Джованни, за спиной у которого маячил Камилло.
Придется мне сказать им правду — какую-то ее часть по крайней мере.
— Он болен, но никому из нас это ничем не грозит, — сказал я, помогая девушке забраться в телегу. — Никто из нас не заболеет, потому что в наших бочках — не просто вино, а лекарство против этой болезни. И там, — я махнул рукой на дом, в котором мы ночевали, — тоже никто не заразится, я оставил им ведро нашего вина.
— Вина или..? — прищурился Камилло, подходя чуть ближе.
— Будем считать, что это скисшее вино, — объявил я и жестом велел охранникам занять свои места. — Пора идти, нам надо спешить.
И снова мы шли по дороге, которая теперь казалась мне бесконечной. Больше не было слышно ни шуток, ни вообще каких-либо разговоров — все мои спутники, похоже, пребывали в мрачном раздумье. А Виттория лежала в телеге, и больше всего на свете мне хотелось теперь сидеть рядом с ней и говорить о том, как меня восхищает ее смелость и решительность и какая она вообще невероятная женщина. Но как раз этого я сделать не мог — она была слишком слаба, и меньше всего ей сейчас требовалась моя болтовня.
В последующие дни больная уже не покидала телегу на ночь. Я накрыл ее всеми одеялами, какие у нас были, а сам ночевал в соседней телеге, где мне едва хватало места между двумя бочками. Охранники не скрывали, что, несмотря на мои заверения, боятся заразиться, и держались подальше от нас обоих, чему я был только рад — никто не мешал мне заботиться о Виттории в ее последние дни и никто так и не раскрыл ее тайну.
Так мы миновали Ровиго и Падую, так приблизились к берегу залива. Солнце уже клонилось к закату, но нам оставался последний этап пути — переправа в Венецию — и я решил не откладывать его на следующий день. На берегу было несколько деревенек, и в них должны были найтись лодки, в том числе и достаточно вместительные, чтобы перевезти наши бочки. Нашлось бы в одной из лодок и место для Виттории, но мне еще в Падуе стало ясно, что тащить ее в Венецию не стоит — путешествие по воде лишь ускорило бы ее конец.
Она лежала на полу в хижине рыбака, у которого мы наняли одну из лодок, и была вовсе плоха. Лишь порой приходила в сознание, ее непрестанно бил озноб и донимала кровавая рвота. Я приспустил с ее плеча камизу и увидел огромный лиловый синяк, распространившийся, надо думать, очень широко. А кончики пальцев на ее руках и ногах уже начали чернеть. Я вновь укутал несчастную в одеяло и отвернулся. Отец говорил, что болезнь чужих убивает за несколько часов, а Виттория держалась гораздо дольше. Но теперь надежды не оставалась — она могла умереть в любую минуту. Ей просто надо было дать спокойно отойти ко Господу.
К тому же, отец предупреждал, что эта моя поездка будет куда тяжелее предыдущих, и я не был уверен, что теперь все опасности остались позади. Враги могли ждать нас и на берегу залива, перед переправой в Венецию, и в самом свободном городе.
— Виттория, — шептал я, наклонившись к девушке. — Я обещаю тебе — все будет хорошо, ты поправишься! Дождись меня, я скоро вернусь. А потом мы вернемся в Болонью, и ты будешь учиться там всему, чему захочешь. А я буду навещать тебя…
Я не был уверен, что она меня слышит и, тем более, сможет мне ответить. Но внезапно она открыла глаза и слабо пошевелила почерневшей рукой, словно подзывая меня еще ближе. Я склонился почти вплотную к ее лицу и с трудом смог разобрать ее тихий шепот:
— Я бы так хотела… всегда быть с вами… с тобой…
— Я бы тоже, — ответил я, прижимаясь губами к ее щеке, но, боюсь, этих моих слов она уже точно не расслышала.
Уходя из лачуги, в которой осталась Виттория, я не мог заставить себя поминутно не оглядываться. И зачем она сбежала из Сиены, зачем решила бросить свою привычную жизнь? Не сделай она этого — была бы сейчас жива. Вышла бы замуж, пусть и за нелюбимого, растила бы детей, прожила бы долгую жизнь и мирно скончалась в окружении внуков. А так — оставила все ради мечты и прожила после этого всего две недели. Хотя за это время увидела и узнала столько же, сколько за всю свою предыдущую жизнь, внесла свою лепту в избавление мира от Беды, поучаствовала в одной из битв с нашими врагами… Но стоило ли жертвовать долгой и скучной жизнью ради таких двух недель?