Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
— позже напишет он в своей «Науке».
Старуха не только трижды окурила серой весь его дом. Она объявила, что беды его проистекают от колдовских заклятий и чародейной травы, и применила на моем несчастном друге последовательно три различных способа лечения. Сначала, облачившись в холщовое платье без пояса, она уложила Феникса навзничь на постель и бормотала заклятия, которые были абсолютно бессмысленными, хотя каждое слово в них было понятно; девять заклятий произнесла, обратившись лицом на восток, и дважды девять — лицом на запад, после каждой девятки плюя через плечо и тростниковой палочкой прикасаясь к самой
«Марсийку найди мне! Сотней богов тебя заклинаю! — воскликнул Феникс, прервав свой рассказ об авернской колдунье. — Неужели ты хочешь, чтобы я продолжал унижаться, приставая к малознакомым людям и шатаясь по бабкам, которые только деньги с меня дерут?!» — Последнюю фразу Феникс выкрикнул, уже с ненавистью на меня глядя.
Не стану тебе описывать, сколько трудов мне стоило отыскать эту колдунью. Но ста богам помолился, сто людей расспросил и нашел. Звали ее Саганой. Один внешний вид ее впечатлял. Представь себе: очень высокая и высохшая, будто скелет, женщина неопределенного возраста с впалыми злыми глазами и выдающимися скулами, на которых постоянно блуждала то ли улыбка, то ли оскал. Быстрые угловатые движения, низкий каркающий голос. Ну, в общем, марсийка, самая что ни на есть!.. Диагноз она поставила, едва глянув на Феникса: «Сглазили имя на воске и в печень иглой». И, не проясняя диагноз, принялась за лечение. В доме у Феникса опоясала алтарь черной тесемкой, зажгла на нем сухую вербену, воскурила ладан. А потом вылепила из воска маленькую человеческую фигурку, навязала на нее три разноцветные нити — красную, желтую и синюю — и, что-то каркая себе под нос, принялась обносить эту фигурку вокруг алтаря, после каждого обноса снимая с фигурки одну из нитей и бросая ее в огонь. Пепел от вербены и от ниток она велела вынести на улицу и выбросить в первую попавшуюся сточную канаву — непременно через голову и ни в коем случае не оглядываясь назад. Алтарь приказала сначала тщательно вымыть люстральной водой, затем посыпать мукой и затеплить на нем сухие лавровые ветви. А вечером, перед сном, натереть себе пах и кожу над печенью желтоватым порошком, который перед уходом Сагана вручила Фениксу. За один этот порошок она запросила… Страшно сказать, сколько потребовала!.. А когда я поинтересовался, отчего так дорого, сердито объяснила: «Нарост с жеребячьего лба. Кобыла его тут же сожрет, если зазеваешься. Ясное дело — дорого. Но ты не скупись на любовь, господин. Дороже встанет» …Она именно «встанет», а не «станет» сказала…
Я не поскупился, оплатив жеребячий нарост и другие услуги марсийки. И стал ждать результатов.
III. Вечером следующего дня Феникс пришел ко мне и сначала продекламировал из Тибулла:
Часто других обнимал, но Венера при первых же ласках, Имя шепнув госпожи, вмиг охлаждала мой пыл; Женщины, прочь уходя, кричали, что проклят я, верно, Стали шептать — о позор! — что я в колдунью влюблен… —а потом, ласково мне улыбнувшись, чуть ли не радостно мне объявил:
«Не надо больше искать старух. Я проверил. С телом у меня всё в порядке. Мне душу повредили и сглазили. А душу никакая ведьма не вылечит».
Я ничего не понял и спросил:
«Так у тебя, наконец, получилось? Ты к кому ходил?»
«Я ни к кому не ходил. Я сам проверил: всё у меня работает», — ответил Феникс.
«Что значит: сам проверил?»
Феникс укоризненно на меня посмотрел и сказал:
«Как будто не знаешь, как можно проверить… Но мы не о том говорим. Понимаешь, Тутик, когда слишком сильно любишь, когда душу тебе словно прокляли этой любовью, когда сделали из нее восковую фигурку… при чем тут тело? Что оно может? И вообще, зачем оно?!.. Тибулл это понял. А я вот только сейчас начинаю понимать».
Я молчал, теперь уже вообще ничего не понимая. А Феникс продолжал:
«Чтобы обладать женщиной, нельзя ее так сильно любить. Душа твоя слишком возбуждена, чтобы в тебе могло возбудиться что-то другое. Она парит над миром, она отделилась от тела и им уже не владеет. Оно, бренное и животное, парящей душе чуждо и оскорбительно. Разве не ясно?»
Я молчал. А потом сказал:
«С Юлией — ладно… Но почему… с другими женщинами у тебя перестало что-либо получаться?»
«Да нет других женщин! — радостно воскликнул мой друг. — Есть только она, Колдунья и Госпожа! Венера при первых же ласках… Сама Венера запрещает мне в них пачкаться!»
Я не стал возражать, хотя, мягко говоря, у меня был несколько иной диагноз, иное объяснение тому, что произошло между Юлией и Фениксом.
На следующий день мы случайно встретились в городе, возле театра Марцелла. Феникс уже не выглядел радостным. Вид у него был подавленный и виноватый. И с этим видом он подошел ко мне и спросил, не поздоровавшись со мной, без всякого предисловия, словно продолжая беседу, которая не прерывалась:
«А ты не думаешь, что это было наказание?»
«Наказание?.. За что?»
«За тех женщин, которые, может быть, возлагали на меня надежды, а я их бросил, насытившись ими… Ведь их так много было в прежних моих жизнях, Тутик».
Он так и сказал: в прежних моих жизнях, во множественном числе.
Я молчал, не зная, что ответить. А Феникс продолжал вопрошать:
«А может быть, наказание за Проперция?»
«Проперций тут при чем?»
«Ну, как же. Помнишь, я тебе рассказывал? (см. 7, XXV). Я не устоял и переспал с его возлюбленной, Гостией… Это было подло по отношению к другу. И жестоко. Ведь Проперций был импотентом!..»
Я стал подыскивать аргументы, чтобы возразить Фениксу. Я почти составил утешительную речь. Но Феникс махнул рукой и быстрым шагом пошел в сторону Бычьего рынка…
А на следующий день в том же театре Марцелла игралась какая-то трагедия… Сейчас уже не вспомню, что представляли… Я знал, что Феникс собирается в театр, у входа его подстерег, и мы сели рядом на всаднических местах.
Феникс был оживлен, вдохновенная улыбка не сходила с его лица. Он радостно приветствовал чуть ли не каждого человека, на которого натыкался его взгляд. И безостановочно рассуждал о том, что трагедии нынче не в моде, что не только высокопарные трагедии, но также легкомысленные комедии, вертлявые пантомимы и пошлые ателланы вытесняются цирковыми зрелищами, бегами на ипподроме и травлями в амфитеатрах. Свои рассуждения он вдруг стал подкреплять ссылками на Горация и других поэтов. А потом сообщил мне, что, насколько ему известно, Квинт Гораций теперь работает над очень интересным теоретическим сочинением, в котором обосновывает применительно к поэтическому искусству аристотелевский принцип умеренности и меры, во главу угла ставит закон соразмерности и внутренней гармонии, призывает сочетать краткость с ясностью изложения, советует учиться мастерству у греческих писателей, избегая при этом раболепного подражательства… Не глядя на сцену и на орхестру, где уже началось представление, он щебетал беспрерывно, перепархивая с темы на тему, с мысли на мысль.
Соседи стали выражать недовольство, так как Феникс своими тирадами мешал им смотреть трагедию.
Феникс на некоторое время угомонился. Но потом встрепенулся, схватил меня за руку и объявил:
«Не было никакого наказания. Был урок. Смертному не дано любить богиню. Совершенством нельзя обладать. Его дозволено лишь созерцать и им восхищаться… Сегодня ночью я написал Героиду. Я тебе ее сейчас прочту».
Он принялся было читать. Но тут уже со всех сторон зашумели, призывая нас к тишине.
Феникс вскочил и повлек меня к проходу и вниз, к выходу из театра. И в портике перед театром Марцелла громко и нараспев прочел мне свое сочинение. В этой новой его Героиде Елена обращалась к мужу своему Менелаю и объясняла ему, что она, дочь Юпитера, не может любить смертных людей, так как ей их недостаточно… Эту Героиду он потом сжег, и я не успел ее переписать…
Он читал мне. А я смотрел на его горящие восторгом глаза, на нервные крылья носа, на побелевшие и подрагивающие губы и думал: никакая она не богиня, твоя Юлия, а капризная и жестокая развратница, решившая показать свою власть, унизить тебя, сделать из тебя импотента. Но ничего этого я не мог сказать моему любимому другу. Потому что видел и чувствовал, что для него она — само совершенство, воистину богиня. И если я сейчас начну возражать ему, называть вещи своими именами, то он этих имен от меня ни за что не примет, обидится, оскорбится и… еще сильнее будет страдать.