Бегство (Ветка Палестины - 3)
Шрифт:
Они бросились к зелено-желтой, точно выгоревшей воде, как мальчишки, взапуски. Когда вытирались, опять послышался вдали рев дизелей - в кемп вползали автобусы, из которых тут же хлынули школьники, горланя и размахивая руками.
– Еще ночь не спать!
– Саша зябко повел плечами. Дов усмехнулся: На эту ночь покой я тебе обеспечу!
Глава 5. ПСАЛМЫ ДАВИДА И КУРТ, ПИТОМЕЦ ЯНУША КОРЧАКА.
Неизвестно, как Дов добился тишины, но ночь и в самом деле была тихой. Всю ночь Саша не сомкнул глаз - ворочался на скрипевшем топчане, слушая бормотание захлебывающегося кондиционера.
Как только
С Петром Шимуком он сидел сутки. Но какие это были сутки! Втолкнули Петра в камеру. Он бросил свой мешок на пол. Обнялись с Сашей. В камере, кроме них, никого. Кто в больничке, кто на переследствии. Закусили, повспоминали лагерных дружков. Саша похвалился своей лампадкой в баночке от лекарства.
– Зажигай, суббота на носу, - сказал Петро и чиркнул спичку о подошву. Поглядел на желтый коптящий огонек и предложил встретить субботу по всем законам.
– Не знаешь как? Научу.
Удивился Саша: в лагере Петро никогда никого не учил. Спросил его однажды, ответил с улыбкой: - Я тебе не ребе, а свободный казак!
"За язык сгорел, - считал лагерный кибуц.
– Обжегшись на молоке, дует на воду". Но все же в праздник, Петро, бывало, смилостивится: бормотнет на иврите строчку молитвы, а остальные, объявившие себя иудеями, хором за ним: "Аминь!" И вдруг - "научу...", "по всем законам..."
У Саши на лице удивление. Игольчатые брови вверх поползли. Петро объяснил вполголоса:
– Тут не лагерная толкотня. В каменном мешке без молитвы не выживешь. Разогреемся для начала.
– Встал, раскинул руки, как взлетающая птица крылья. И двинулся по камере мелкими шажками, шаркая подошвами латаных сапог, затянув вполголоса что-то бодрящее. Подергивал плечами и головой в ритме своего песнопения. Песнопение было незатейливым, из одного слога: Най-най-най!
– вздохнет Петро поглубже и снова - Най-най-най! "Вроде детской считалки", - улыбнулся Саша. И поймал себя на том, что начал постукивать ботинком в такт простенькой мелодии: была в ней какая-то подмывающая веселость.
– ... Най-най-най-энейну!
– выпевал-выговаривал Петре. Най-най-най-энейну!
Слово "энейну" Саша помнил. Оно означало "все вместе". Сейчас "энейну" было явным преувеличением: Петро шаркал сапогами в одиночестве. Саша встал за его спину, и из солидарности подпевая - "Энейну так энейну!
– двинулся за Петром, схватившись за его ватник и чуть приплясывая, как в мальчишечьей игре, за паровозиком.
– Най-най-энейну! Най-най-энейну!
– Мой дед так не пел, - заметил Саша, когда они, утомившись, присели на нары.
– Твой дед не был хасидом. Разве он молился?! Говорил, он из эсеров или эсдеков.
– После лагеря молился.
– Так у вас это в роду? Пока гром не грянет...
– Петро отошел в угол камеры и стал молиться, как молятся верующие евреи на всех континентах. То полушепотом, то едва ль не во весь голос. Голова его в зимней кепке болталась взад-вперед. "Как огнь на ветру", - сказано о том в старых книгах.
Но много ли в тюрьмах евреев с драматическим баритоном! Благодарный слушатель откликнулся из-за двери немедля. Забарабанили кулаком. Пре-кратить!
Петро форсировал голос, точно не в камере был, а на оперной сцене: Мо-олиться разрешено-о-о!
Надзиратели чистопольской тюрьмы делились зеками на категории: "мент-собака", "мент-человек", "мент-мент". Дежурил мент-собака. Полтора года назад он бросился бы на Петра с кулаками, сейчас лишь проорал в кормушку, что ежели не прекратят безобразия, то...
Препирательства продолжались до тех пор, пока у дверей не оказался начальник тюрьмы.
– В России молятся про себя!
– проорал он, войдя в камеру. Наморщил нос, потребовал отдать свечку "или что тут у вас смердит?!" Вдруг помягчал, сказал, что, коли по вашей религии следует петь, то можно только на понятном языке.
– В лагере занимались шифром, и здесь?! Чтоб никаких тут ваших "Лёха, дуди!.."
И вот впервые в жизни Саша услышал, как звучит субботняя молитва "лэха доди" на русском языке и, признаться, обомлел.
– "Приходи, мой возлюбленный, приветствовать невесту..." Это так о субботе?
А поскольку "на понятном языке" разрешил сам начальник, Петро вздохнул поглубже и... начал сызнова: в тюремные коридоры хлынули никогда не слыханные здесь псалмы Давида, которые не только зеки, но и сам начальник тюрьмы, в другое время, не прочь бы и послушать: любопытно, в конце-концов!
– ... Голос Господа ломает кедры... Ломает кедры Леванона. Приводит в трепет пустыню...
И будто специально для Саши сотворенное; - ...Поднимись, поднимись, ибо взошел твой свет! Вставай и пой! Мы же Исраэль - Его народ...
Саша и без того стоял, весь внимание.
– ... Слава Создателя проявляется в тебе, - увлекал и возвышал баритон.
– Он освобождает нас от руки тиранов... В душе возник Иерусалим, тот Иерусалим, где нет ругани и грязи...
И вновь рефрен из "Лэха доди", так поразивший Сашу. Словно пали тюремные стены, вокруг воля вольная:
– ... Пойдем, друг мой, навстречу невесте, мы встретим в радости субботу...
На другой день, рано утром, заскрипел ключ в запоре.
– На "Ша" с вещами!
Так ушел из сашиной жизни Петро Шимук. Встретил субботу по своим законам и исчез. Думалось, навсегда. Остался Саша наедине со своими мыслями. На душе погано. Только что убили Марченко, а до этого крестьянина из Сибири, которому удвоили срок, и тот кинулся в лестничный пролет. Так всех изведут, одного за другим. Как выжить? Что придумать? Ни одной дельной мысли в голове. Чтобы как-то развеяться, Саша потопал ботинками, выкинул перед собой руки, как Петро Шимук, будто кладя их на чьи-то плечи, и двинулся по камере, проборматывая: - Най-най-энейну! Най-най-энейну!..
– Прошел круг, другой. Петро Шимук где-то рядом, увезти еще не успели. Все еще звучал в ушах сильный голос друга, встречавшего субботу, как встречают невесту. Так вживе звучал, явствено, что Саша даже затих на мгновенье. Галлюцинация?