Бегство (Ветка Палестины - 3)
Шрифт:
– Ну, что ж, почетно везли, - Дов улыбнулся уважительно: вспомнилось, как его самого в товарняк запихивали, коленом сзади подпирали.
– А в зоне? Бывает, нарвешься на рыло...
– Признаюсь сразу, Дов, характер у меня вредный: я каменно добросовестен. И вот политзона. У нее свои традиции. Могу остаться в стороне?.. Только появился, День политзека. Массовая голодовка протеста. День красного террора - тоже.
– По датам голодали?
– Дов взглянул на Сашу недоверчиво.
– По красным числам? Не выдумываешь, парень?.. Это мне как-то... не понять.
– Вот и власть так же! Считала - чудачество интеллигентных идиотов. Разогнали. Кружок усох, пятеро, затем трое осталось. Слова "массовая голодовка" вызывали у опера животный смех. А я, по причине вредного характера, все высовывался. Впервые понял тогда, субстанция власти таит в себе наслаждение пыткой. А к тому же, другой раз
– Сколько в карцерах отсидел, вспыльчивый? За все время.
– Без малого полгода.
– Сурово! Так, Сашок. Теперь перейдем к нашей теме.
– Беспокойный вы человек, Дов. Будут вам и иудеи. Как говорится, суженого и на коне не объедешь. Звали лагерного иудея Порох Палыч. Фамилия ни к чему. Он еще т а м... Мастер - золотые руки. Юстировщик. Линзы шлифовал к телескопам. Носатый, курчавый, коротконогий. Доверчивый, как ребенок. И к тому же Порох. Не только по имени.
– Как и ты? Слова за мыслью не поспевают?
– Я, по сравнению с ним, каменный истукан...
Лагерная быль не нуждалась в осторожничаньи, в самоконтроле, и потому Саша снова зачастил скороговоркой: - Доставили Пороха в лагерь, и сразу к оперу. Тот новому зеку доверительно: в вашем бараке сплошь бывшие полицаи. Руки у всех по локти в еврейской крови... Вы там единственный наш человек. Патриот. У вас половина семьи в Бабьем Яру?. Ну, не в Бабьем, рядом. Эти и убивали. Так что, вы наши глаза и уши. Распишитесь, что об этом разговоре никто... Подмахнул Порох, а через неделю выяснил, совсем не ту бумагу. И ночью на весь барак: "Облапошили, треклятые!.." Чекисты таких дергунов на дух не переносят. Как что, там мы с ним как на пересменке: меня в карцер, его оттуда, и наоборот.
– Карцер во все годы вроде рентгена. Тут не гони, Сашок. Слов не глотай. И не части. Спешить некуда.
– ... У Пороха увидел еврейские буквы. Химический карандаш послюнявил, выводит.
– Так и началось твое образование?
– В вашем смысле, Дов, еще ничего не началось. Покажи мне Порох японские иероглифы, пошло бы не хуже. Заинтересовался. Язык на незнакомой основе. Через месяц тетрадочка полна. На том и погорели: на шмоне ее изъяли. Я, конечно, качаю права: изучение иностранных языков не запрещено! А опер мне: "Эт-то разве ж язык? Эт-то шифр какой-то!" Доказываю, что язык. От опера, как от стенки. А он вовсе не такой уж дурной, крысенок вологодский. Значит, дело в том, какой язык... На вечернем шмоне опять протестую. Меня в штрафной изолятор. Порох там уже сидит. Услыхал, привели меня, кричит, что б я его простил. Дов встрепенулся: - За иврит?
– Иврит тут не причем. За ампулки. Как, какие? У вас что, иначе связывались с волей?.. Записку в полиэтилен. Края полиэтилена оплавляешь, глотаешь и... ищи ветра в поле. Я ампулки Пороху, для отправки, а на вахте засекли. Порох убивался, меня подвел. Я крикнул в слуховое оконце: подвел - плати! Подкидывай мне двадцать ивритских слов в день, учи!.. Крысенку донесли, мы нарушаем правила, перекликаемся, он нам еще по "пятнашечке". Порох психанул. Вы знаете это состояние, Дов. Когда у тебя завод на пятнадцать суток, а тебя сызнова тяжелым в лоб. Он стал кричать, мол, не имеете права, бандиты. Его избили. Я аж на голову встал, чтоб хоть как-то поднять его дух. Стихи читал километрами. К классике Порох остался глух. Не отзывался. И лишь строчка из сборника современного поэта достала его: "Чтоб во мне человек не погиб, должен ты человеком остаться." Он застонал, словно я в него выстрелил; воспринял строчку вроде как упрек.
Дов крякнул: - Да, бывает. А стихи, видать, стоящие, коль ты лупил их наизусть?
– Не в моем вкусе, - поэзия нравственных примочек: "ты должен, ты обязан...", хотя поэт с искрой Божьей. Прочесть?
– Саша стал декламировать, пристукивая ладонью по земле: -"Сколько раз умираем за век?
Жизнь к иному бывает жестока.
В человеке погиб человек
много раньше последнего срока..." - М-м... Дальше забыл... "Он раздавлен - и страхом добит...
человека расплющило сразу".
– Он сидел, видать?! "Человека расплющило сразу..." Сидел! Точно! Как имя?.. Линник Юрий? Не слыхал. Откуда он? Из Петрозаводска? Сидел!
– убежденно заключил Дов.
– Поэты северных городов все из тюряги! Где сидели, там и застряли: в столицах их не прописывали. Давай пошлем ему вызов!.. Как так, не еврей? Линник! Свой! Европеец! Проведем евреем. А то летит сплошное "Салям алейкум"! Мы и так наполовину караван сарай... Ты что носом крутишь? Недоволен чем? Значит, врезали тебе второй срок?
– Сижу, учу ивритские слова. Это легче, когда занят чем-то. А время лютое, начало октября. Не топят... Досидел
– ПОрОх, вОт, ОсОзнал свОю вину, а вы в Отказ?!
– восклицает: -Отсидишь еще "пятнашечку"!
И тут, Дов, начинается мое необъяснимое спасительное везенье в невезеньи. Каждый раз кто-то мне соломку стелил. В штрафном изоляторе стены в плесени. К вечеру от озноба аж колотит. Бегаю трусцой из угла в угол. День - другой - третий. Перестаю топать, в глазок заглядывают. Подох или нет еще?.. В начале второй недели сердце заныло. Думаю, крышка. Не смогу бегать, окачурюсь. Чувствую, леденею. Не столько от холода, - от ужаса. Вокруг тишь! Ни шороха, ни скрипа. В камере уши у тебя, как звукоуловители. Расслышал шумок по стенам. Неужто дали горячую воду? Метнулся к трубе. Точно. Чуть тепленькая... Поцеловал я эту трубу. Можете представить, Дов, какая мордочка была у крысенка, когда меня выводили? Именинник! Зацепились языками... Сижу четвертую "пятнашечку". Шизо для "избранных". Пол - вместо досок бетон. Ни сесть, ни лечь. Ретулятор у крана отопления снят.
Кормят через день. Сутки без еды - катастрофа. Голова кружится, вот-вот рухнешь пластом. (стало ясно, как люди ломаются... вот он, психологический механизм.) В голове бьется одно: "Надо выбираться! Выползать хоть на карачках! Ты здесь загнешься. Никому твое упрямство не... Убьешь маму, и все!" Других мыслей нет. Войди в ту минуту крысенок в карцер, он бы торжествовал победу.
Утром, как всегда, дают кружку кипятку. Что такое? Вода сладковатая. Не поверил. Вкусовые галлюцинации? Несколько глотков сладкого кипятка, и ожил. Дов, кто бросил кусок сахара? Чудеса какие-то!
Чудеса на Дова впечатления не произвели. Спросил хмуро: -А ты зачем после третьего срока на рога полез?! Знал - добьют!
– Представьте, Дов. Стою перед ним, - в глазах синие круги, будто кессонная болезнь у меня, голоса нет...
– Голоса нет!
– иронически поддакнул Дов.
– После сорок пяти суток карцера?! Откуда ему взяться? Шипел, хрипел... Чего шебаршился?! Без ума все это!
– Ну как же, Дов! Стою пред ним, колени не держат, а он меня растирает в порошок. Мол, ты кто есть?. И чтоб на меня больше глаз своих жидовских не подымал! Вы представить себе не можете, какими словами...
– Не могу!
– Дов хмыкнул.
– Никогда такого не слыхал! Ты что, парень, решил руки на себя наложить? Еще две "пятнашки", и вынесли бы тебя с биркой на ноге.
У Саши дрогнули губы.
– Не! Больше шестидесяти суток подряд не давали, хотя формальных ограничений нет. Больше - прямое убийство. А время все же не сталинское.
– А-а! Так ты с расчетом? Другое дело! Давай дальше...
После четвертой "пятнашки", на шмоне, крысенок появился. Хриплю про тетрадку, напряг связки, сорвался на фальцет: - Отдай мою...
– Слов он, похоже, не разобрал, а все понял.
– И отдал?!
– Дов даже на локте приподнялся.
– Не отдал, но с тех пор ничего и не отнимал.
Дов поглядел на Сашу искоса.
– Характерец у тебя! И впрямь шахтерский. То-то они, черти подземные, нынче Россию на дыбы подняли. А иврит как? Пошел?
– Пойти-пошел, да не в иврите дело! Выхожу на двор, после карцера, зона белая. Мороз. Согреться негде. Чувствую себя хреново. Сами понимаете... Как выжить? Грубая пища - рези, боль, а другой еды тут отродясь не было. И вдруг мне на завтрак питательные растворы, сухое молоко, толченые конфеты. Опять же труба горячая... Кто спасал? В этом соль! Пока дрожмя дрожал в изоляторе, в лагере появился "маленький кибуц", как его назвали. А, точнее говоря, еврейская самооборона. Без оружия, конечно! Когда меня вывели на снег, евреи стояли первыми. Кроме Пороха, Изя по кличке "бешеный жидок", солдатик из Херсона, с перебитой рукой. И Петро Шимук... Да, наш Шимук: все же знали, за что он тянет срок! Порох был кулинаром-художником. Кирмили, Дои, прилично, мы не голодали. Но все, что получали из казенного окошка, в глотку не шло. Порох брал ту же самую перловку, сечку, добавлял немного приправ, которые нам присылали; все это перемешивал, обжаривал на сковородке с растительным маслом, получался пудинг, - пальчики оближешь. Шимук поймал двух голубей. Порох приготовил из них бульон. Каждые два-три часа мне чашку бульона, крылышки, шейки голубиные, вывели из дистрофического состояния за неделю. Стал приходить в себя. Я понял, как тут не понять! что такое еврейское товарищество, еврейская солидарность... Раньше это было для меня понятием абстрактным. И даже предосудительным... Порох обхаживал меня, как родного сына.