Белая тень. Жестокое милосердие
Шрифт:
Эта вера жила в нем в течение всего плена, может, ею был жив и он сам.
Война одним безжалостным ударом как бы пересекла струну, которая жила в Иване, о которой осталось только воспоминание, но он надеялся, что все это вернется вновь.
Маршей и всяких гимнов, что передавались по лагерному радио, он не воспринимал. И вот сейчас едва ли не впервые зазвенели в нем два оборванных конца этой струны. Он снова с грустью подумал: что же владеет миром? Разрывная пуля или нежная мелодия? Что больше будет совершенствоваться? И до какого предела?
Эти его мысли, а вместе с ними и нежную мелодию прервал громкий стук колес. Платформа прыгала, как разъяренный конь, и Иван не мог понять почему. Она вообще катилась как-то неровно. То тихо, почти бесшумно, точно и не было рельсовых стыков, то начинала громыхать колесами, аж гудело в голове.
Началась бомбежка.
— Говорят, будто наши уже в Позднем, — глядя Марийке в глаза, сказал Тимош.
Сказал о том главном, давно ожидаемом, а Марийка прочитала в его взгляде еще одно, поменьше, но тоже весьма важное: «Может, и Василь там. По крайней мере, теперь узнаем, что с ним».
Марийка удивилась, что фронт уже перекатился через них. Она ждала грохота, тяжелых боев, и теперь в ее душе как бы остался нерастраченный запас сил. Хотя последние двое суток и не были легкими. При одном воспоминании о Василе, о молчаливом ночном небе замирала душа и начинало болеть сердце. Партизаны уже знали, что станцию наши самолеты разбомбили, смешали землю с железом, и если Василь был там, то и он тоже стал землей. А если он не пошел туда… Видимо, не пошел… Что тогда?.. К тому же эти двое суток еще не были совсем спокойными. По лесу бродили группы немцев, какая-нибудь могла наткнуться на лагерь, а партизан в нем осталось совсем мало, да и те не могли сидеть на месте, а устраивали засады на лесных дорогах, обстреливали небольшие подразделения.
— Я пойду в село, — решила Марийка. — Где-то там батько и тетка.
Ей, правда, сказали, что отец и тетка укрылись на Баньковских хуторах, но ведь они могли вернуться, да и мало ли какая беда могла стрястись в такое время. И она хотела поскорее узнать о родичах. Думала, что Тимош возразит, — а разве она подвластна ему — уже приготовилась к отпору, — но, к ее удивлению, Тимош легко согласился.
— Считай, что идешь на разведку, — сказал он. — По правде, больше и некому. Только вернись, чтобы мы знали, как нам быть. И — осторожно. Может, то и неправда, что наши пришли.
Марийка шла лесом, потом лугом вдоль Белой Ольшанки. На краю Кукшина болота остановилась, ее внимание привлекли два чудовища на огромных колесах. Пригляделась пристальнее и поняла, что это пушка, разъятая на две части. На четырех колесах был ствол, на четырех других — длиннющие квадратные железки. Наверное, немецкие пушкари ночью въехали в болото и уже не смогли выбраться, бросили пушку. Над болотом летали утки, где-то неподалеку, в чаще, попискивал куличок. Мир и тишина. Прямо не верилось, что несколько дней назад она погибала в этом болоте, а где-то здесь лежали вражеские стрелки и посылали вон туда, в задумчивые запорожские чубы камышей, смертоносные пули.
Дальше Марийка шла уже совсем не таясь. Пушка брошена, — значит, немцев нет.
Над селом — тоже тишина и покой. Только с противоположной стороны куделится дым, двумя реденькими струйками вьется над левадой. Догорает амбар у шляха. И какой-то смрад в воздухе. Марийка пошла огородами по высохшей ботве невыкопанной картошки, а смрад все нарастал, и она не могла понять, откуда он.
Наверное, тетка завидела Марийку из хаты, встретила ее в темном закоулке между сараем и хлевом, обняв, заплакала, как будто девушка вернулась с того света.
Добрая тетя Наталка — она раздарила свою жизнь близким, родным, а самую большую часть — Марийке и сейчас жила чужими страхами, болями, надеждами.
— Отец дома? — спросила Марийка, когда тетка немного успокоилась.
— Прячется с конем в дегтярне возле лесничества, — вытерла тетка краешком платка мокрые щеки.
Марийка подумала, что отец, который всегда казался ей по-хозяйски мудрым, поступает неразумно: зачем ему конь, его все равно надо будет сдать.
Тетка стояла, заступив Марийке дорогу, вытянув длинную морщинистую шею, прислушивалась к чему-то. И сама походила на сторожкую болотную птицу: высокая, высохшая, с сухим лицом, с круглыми птичьими глазами, — на птицу, которая слушает, не угрожает ли ее птенцам опасность. У Наталки не было детей, а сердце ее было преисполнено материнства, доброты, тепла.
— Пойдем, чего мы стоим? — шагнула Марийка, но тетка остановила ее:
— Цсс. Тебе опасно, они тут.
— Кто «они»? — не поняла Марийка.
— Немцы, — прошептала Наталка. — Сегодня утром вернулись.
И тетка Наталка рассказала, что трое суток назад за селом вдруг вспыхнула стрельба. Несколько снарядов упало на выгоне, а один — у самого села, убило старую Вербилчиху, выбежавшую искать корову. И тогда же в село въехала зондеркоманда. Мрачные молчаливые немцы в черном ходили по дворам и огородам, щупали длинными щупами, искали запрятанное. А оно и так видно: огороды еще не копаны, где чернеет земля, там и схрон. Огромными сверлами немцы буравили в земле дыры и заливали в ямы с одеждой и зерном какую-то смердящую жидкость, а потом поджигали ее. Они даже нашли хитро замаскированную Чуйманом яму в вишняке — он заранее выжег ее соломой, чтобы не прорастало от сырости зерно, завалил дерном и присыпал листьями.
— Разве ты не чуешь, как смердит? — удивилась Наталка.
— Чую, — кивнула головой Марийка.
— Если в какой яме и не загорелось, то все равно ни на что не годно, одежда истлела от этого дегтя, а зерно провонялось напрочь. И твою свадебную сорочку прожгло, — сокрушалась тетка. — Я уже откопала.
Та свадебная сорочка была и не Марийкина, а мамина, и не мамина, а бабушкина или, может, прабабушкина. Так уж повелось у них в селе, что свою свадебную сорочку и венок молодая прятала в сундук и передавала дочке. Это было самой большой Марийкиной памятью о маме и о мамином роде когда-то славных в селе колесников. Теперь эта сорочка облита смрадной жидкостью и прожжена огнем. Марийка даже вздрогнула, ей показалось, что те черные капли проникли куда-то вглубь, в прошлое их рода. А еще ей подумалось, что это — не самое страшное, что мамин казацкий род пытались осквернить многие завоеватели, но ни одна капля яда не пристала к нему.
Еще Марийке вспомнилось, как в той вышитой белой сорочке она сидела с Иваном в красном углу счастливая и грустная одновременно: счастливая от Ивановой любви, грустная оттого, что матери уже нет на свете. На Иване тоже была белая, вышитая руками покойной матери сорочка, и те две вышитые сорочки и две печали объединяли их.
Потом тетка рассказала, что немцы собирались поджечь село, уже выставляли из машин канистры, а тут вдруг загудело, затрещало, небо аж побелело от огненных смерчей, зондеркоманда удрала, бросив на площади канистры. А потом через село побежали другие немцы — закопченные, потрепанные — фронтовые, и все в селе надеялись, что вот-вот придут наши. Но наши так и не вошли, и не было никого полтора суток, никаких войск, никакой власти, а вчера вечером опять затрещало, в село навалило немцев и власовцев. Они люто перестреливались с нашими почти до ночи, — люди говорят, что власовцы заняли оборону, немцы ночевали в хатах, но никого не трогали и села не палили.