Беломорье
Шрифт:
До Сумского Посада Двинской добрался вечером… Утром он проснулся очень поздно. Встав, порадовался, что так хорошо выспался, что сейчас будет крепкий чай с горячими шаньгами. Предстояло любимое занятие — чтение накопившихся за полмесяца газет в тишине музея. Но не успел Двинской сделать и двух глотков сладкого, словно кофе, темного чая, как в комнату вошел урядник. Он не вытянулся, как обычно, во фронт у порога, а, широко расставив ноги и размахивая руками, развязным тоном объявил:
— Мировой судья велит вас немедля доставить к нему.
Двинской сразу понял, что перемена в обращении урядника означает надвинувшуюся грозу.
— Доставлять меня не надо. Это пьяных городовые доставляют в участок. Отправляйся и доложи, что допью чай и приду.
Но урядник не ушел, а еще более наглым тоном начал пояснять, что ежели сам мировой…
— Н-ну! — гаркнул Двинской, приподнимаясь со стула.
Это помогло — холоп втянул голову в плечи и исчез.
Двинскому уже не хотелось больше пить чай. Просидев в раздумье минут пять, он отправился в канцелярию мирового судьи. Тот, поблескивая пенсне, читал газету, облокотясь о стол, покрытый зеленым сукном.
— Вы заставляете себя ждать, — сказал он, иронически кривя тонкие губы. — Урядник давно вернулся…
— Бегать собачонкой в мою обязанность не входит.
— Но… в обязанность вашу входит сидеть безвыездно в Посаде, а вы пол месяца пропадали! — ехидно улыбаясь, погрозил мировой пальцем.
— Имею разрешение вице-губернатора.
— Предъявите.
Двинской нехотя подал документ.
— А что говорит этот документ? — и мировой протянул Двинскому лист плотной бумаги.
Это было распоряжение губернатора — отобрать у Двинского разрешение на объезд побережья Белого моря.
— Смею надеяться, что теперь вы будете паинькой сидеть на месте?
Тощее, словно иссохшее, рябоватое лицо мирового светилось торжеством. Двинской направился к дверям.
— Я не кончил! — задержал его мировой. — Кто дал вам право…
— Когда мировой судья начинает лепетать детские слова, вроде «паиньки», мне ясно, что его официальный разговор со мною окончен, а панибратство с ним мне не к лицу!
И, не дожидаясь ответа, мельком взглянув на озадаченного чиновника, Двинской вышел на улицу.
Итак, теперь приходилось быть «паинькой» и безвыездно сидеть в Посаде. Губернатор находился в приятельских отношениях с Александром Ивановичем. Изъятие разрешения он сделал, скорее всего, по прямому желанию скупщика.
Двинской направился в музей. Он надеялся, что по письмам и по характеру поручений поймет — знает ли Александр Иванович, что губернатор лишил его права выезда. На столе лежало два перевода — на 6 и 8 рублей 25 копеек — из редакций газет, но не было ни одного письма от мецената.
— Зловещий симптом, — пробормотал Двинской.
Не хотелось сидеть в холодной, полмесяца не топленной комнате. Хозяйка с недовольным видом стала растапливать печь, а Двинской отправился на почту получать деньги по переводам.
— Куда мои письма делись? — спросил он у начальника почты. — Мне известно, что одно письмо было направлено, а его нет!
Почтовый чиновник скосил глаза:
— Раз мы не доставили, значит, не было.
Возвращаясь в музей, Двинской встретил почтальонку,
радостно заулыбавшуюся ему.
— Куда мои письма дела?
— Почтовик все ваши письма задерживает и куда-то направляет, — зашептала девушка. — Пригрозил, проклятый, если скажу вам, сослать меня за раскрытие служебной тайны на каторгу… Вот поганец какой!
«Круто взялись!» — подумал Александр Александрович, машинально шагая не в сторону музея, а домой.
Наступила та весенняя пора, про которую говорят: «ни пройти, ни проехать». Ни один хозяин теперь не рисковал гнать коня. Нерадостно было и пешеходу пробираться по разбитому пути. Кто мог, тот не выходил за околицу своего селения. Лишь охотники спозаранку отправлялись на лыжах гнать лося, да горемычные почтальоны, с трудом передвигая закоченевшие в ледяной воде ноги, кое-как брели от селения к селению.
Первое мая 1912 года было по-весеннему ярким и солнечным. В этот день почта порадовала сумчан. На санках, которые волочил вместо лошади почтальон, лежали четыре сумки из черной, пахнущей дегтем кожи.
Во всех полученных Двинским газетах за 12 апреля был помещен подробный отчет о вечернем заседании Государственной думы. Министр внутренних дел давал разъяснение, по запросу эсдеков, о применении 4 апреля огнестрельного оружия на Ленских золотых приисках, что «вызвало смерть 163 лиц». Оправдывая действия полиции, министр Макаров заявил: «Так было и так будет впредь!» После справочного доклада министра торговли начались прения. Депутат рабочей группы выразил министру внутренних дел благодарность за произнесенную речь, которая являлась, по словам депутата, лучшей прокламацией, поскольку сам министр заявил, что рабочий класс расстреливался и будет расстреливаться, пока существует политический строй во главе с нынешним правительством.
В газетах от 17 апреля сообщалось, что 15 апреля семь тысяч студентов и рабочих собрались у сквера Казанского собора на демонстрацию в связи с событиями на Ленских приисках. Арестовано 123 человека. Того же числа наложен арест на рабочую газету «Звезда», а редактор привлечен к судебной ответственности. Даже в этих предельно скупых строчках Двинской чувствовал, что в Питере забурлила жизнь.
В газетах от 18 апреля публиковалась речь вождя черносотенцев Маркова второго. Этот ярый защитник царизма с трибуны думы заявил, что «Биржевики и крупные капиталисты являются истинными виновниками ленской катастрофы». Значит, монархисты испугались взрыва народного возмущения и стараются свалить всю вину на капиталистов, пытаясь обелить этим царский строй.
Двинской взволнованно курил трубку за трубкой. Его охватила уверенность, что ленский расстрел рабочих явится толчком к развертыванию больших, скорее всего — очень больших событий. Захватив все газеты, он торопливо вышел на улицу и остановился на крыльце.
Дул мягкий влажный ветерок, и по-особому резко чернел горизонт, означая наступление оттепели. Двинской прислушался: в большом селе не раздавалось ни звука. Рыбаки давно были на Мурмане, женщины и ребятишки уже спали. Кое-кто из служащих, конечно, бодрствовал, но Двинскому идти было не к кому.