Беломорье
Шрифт:
— Пригрозить забастовкой все же надо, — произнес Власов, — старик побоится ослушаться приказа главноуправляющего.
— Ну, а теперь о другом, — после некоторого молчания заговорил пилостав. — Прошедший раз я читал вам письмо о товарище Речном… — Старик протер подолом рубахи очки. — Мы постановили согласиться с советом товарища Тулякова. Так вот, товарищ Речной, познакомь нас с собой. Говори все как есть: какой ты человек, что путного и что непутевого, — Никандрыч сделал ударение на этом слове, — сделал ты на своем веку? Времени у нас много, рассказывай подробно, чтобы всем нам стало понятно, что ты за человек.
Двинскому никогда не приходилось кому-либо подробно рассказывать о себе. Поэтому, когда семь человек насторожились, ожидая, что он скажет, Двинской смутился. Но вскоре это состояние прошло, и он рассказал о детстве, проведенном у крестного, о гимназической жизни в глухом городке, о поступлении в Петербургский университет, о тюрьмах и побеге, о неудачах с читальней в Шуерецком, об организации музея и, наконец, упомянул о своей злополучной затее с неводом.
— Затея? — тотчас переспросил Власов. — Значит, теперь сам не одобряешь?
— Да, — признался Двинской, — теперь не одобряю.
Тяжело рассказывать о том, что любовно вынашивалось с полной убежденностью в несомненном успехе, а закончилось таким постыдным крахом. Но правды нельзя утаивать от товарищей, хотя было не только обидно, но и стыдно. И Двинской подробно рассказал, как он задумал перехитрить Александра Ивановича и, провернув на съезде промышленников внешне безобидную резолюцию, организовать сеть промысловой кооперации. Его рассказ, то плавный, то поспешный и скомканный, когда дело касалось личных переживаний, все слушали с настороженным вниманием. Надя, помешивая уху, не сводила с Двинского светлого и чистого взгляда.
Закончив рассказ о себе, Двинской развел руками, как бы говоря: «Ну, вот и все».
— Не чуждался бы ты пас, мы бы тебе, парень, кое-что вовремя подсказали, — заметил пилостав.
— Жизнь не зависит от твоих придумок. Она по своим законам идет, — добавил молодой рабочий.
— Оторвался от народа и впросак попал, — медленно, как бы вбивая каждое слово, произнес Власов.
Не поднимая глаз, Двинской молча слушал горькие, но справедливые упреки люден, которых он уже мысленно называл товарищами, друзьями.
— Ну, накостыляли тебе по шее заслуженно, — более мирным тоном произнес пилостав. — Что заслужил, то, приятель, и получил! А раз молчишь и голову повесил — значит, сознаешь свою глупую ошибку. Есть ли у кого вопросы к Речному? — обратился он к слушателям.
— Тебе когда кончается срок высылки? — смущаясь, что говорит Двинскому «ты», спросила Надя.
— Через полгода, в декабре.
— А тогда куда? — осведомился Никандрыч.
— Думаю остаться на севере.
— Почему?
— Здесь я, пожалуй, нужнее.
— Теперь все ясно. Кто за то, чтобы принять в состав нашего кружка товарища Речного? — и, улыбаясь, пилостав поднял руку. — Будет нашим представителем в Сумском Посаде.
За ним дружно подняли руки и все остальные.
Налетел ветерок, и зеркальная поверхность воды чуть дрогнула, отражая в плавных изгибах то золотистое зарево, то бархатную голубизну неба.
— Э-эх, и благодатное утречко! — воскликнул Никандрыч. — Только бы жизнь поскорей наладить… А ведь будет, будет это времечко! Сердцем чую — скоро оно настанет!
После еды Двинской сказал, что написал прокламацию и хотел бы прочесть ее вслух.
— Правильно! — ответил пилостав. — Такое дело надо сообща делать! Один не додумает, так другой его подправит. Читай.
Вначале неуверенно и почти скороговоркой, затем окрепшим голосом прочитал Двинской свою листовку.
Ему очень понравилось одно место из брошюры Ленина «Что делать?», и им он закончил свою прокламацию: «Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем. Мы соединились по свободно принятому решению, именно для того, чтобы бороться с врагами и не оступиться в соседнее болото, обитатели которого с самого начала порицали нас за то, что мы выделились в особую группу и выбрали путь борьбы, а не путь примирения».
— Хорошо, — с чувством произнес Власов.
— Что надо! — подтвердил кто-то из рабочих.
Никандрыч медленно поднял голову, и от его взгляда у Двинского радостно стало на сердце. «Довольны! — понял он. — Не осрамился».
— Вот ты и внес свой первый пай в наш кружок, — тихо сказал старик. — Видать, крепко выстрадал! Без этого так хорошо не получилось бы.
— Прочти-ка еще раз, — проговорил вдруг учитель. — Теперь будем по-судейски слушать: кое-что, кажется, нужно подправить. Поменьше символических уподоблений, это мешает содержанию.
Двинской медленно, как учитель во время диктовки, вновь прочитал прокламацию. Действительно, кое-где остались литературные красивости, которые лишь затемняли смысл. Обменялись мнениями и решили содержание листовки одобрить, окончательную обработку текста поручить Двинскому, Власову и Никандрычу.
Затем старик попросил Двинского прочесть вслух газету, которую привез моряк.
У Двинского была хорошая память, и он рассказал все, что знал из газет о Ленском расстреле.
Когда Двинской закончил обзор, учитель вынул из кармана только что доставленную «Звезду» от 19 апреля. Ее передовая была озаглавлена одним словом: «Тронулась!»
— «Закованная в цепях лежала страна у ног ее поработителей, — нараспев, словно стихи, читал учитель, и голос его звенел гневом. — Ей нужна была народная конституция, — а получила дикий произвол, меры «пресечений» и «усмотрений».
Слушающие насторожились.
— «…Ей обещали «благоденствие» и «преуспеяние», а крестьянское хозяйство все падает, десятки миллионов крестьян голодают, цинга и тиф уносят тысячи жертв… А страна все терпела, терпела…» — глухо рокотал голос чтеца.
— «…Ленские выстрелы разбили лед молчания, и — тронулась река народного движения. Тронулась!.. Все, что было злого и пагубного в современном режиме, все, чем болела многострадальная Россия, — все это собралось в одном факте, в событиях на Лене».