Беломорье
Шрифт:
Если поймешь, о чем я говорю, — напиши, и я помогу тебе».
Заклеив письмо в самодельный конверт, Туляков карандашом поставил на нем номер, под которым в списке значился Двинской, и подчеркнул цифру. Нина Кирилловна сотрет отметку, напишет адрес и отправит его с оказией.
Туляков уже стянул сапоги, собираясь ложиться спать, как вспомнил, что «сейф» не вынесен в лес. Пришлось одеться, закопать его в тайник и уже затем лечь спать.
Но заснуть не удалось. Листовка «За партию!» и прочитанные газеты взволновали
Видимо, было уже часа три ночи, так как где-то кукарекнул петух, откуда-то издалека ему торопливо ответил другой, совсем рядом прокричал третий, и вот уже по всей деревне началась перекличка. «Петушиная обедня» — пришли на память Тулякову слова матери. «Где она? Жива ли?» — подумалось ему, и, как всегда бывало при мысли о матери, он ясно представил себе маленькую, словно ссохшуюся старушку с озабоченным лицом, только и думающую о том, как бы прокормить семью и поменьше истратить на покупки.
Казалось, что петухи никогда не кончат свою перекличку. Их пение напомнило Тулякову дни его молодости в рабочей слободке Тулы, навсегда минувшие для него полтора десятка лет назад, после внезапного увольнения с завода и отъезда в Питер на заработки.
За несколько лет распалась семья Туликовых: среднего брата забрали в армию, и что-то с ним там стряслось, сестру увез куда-то в Сибирь муж, младшего Степана арестовали в девятьсот пятом году, и ходил слух, что он умер от скоротечной чахотки. Ослепшая мать собралась в Питер к своему старшему — Григорию, но он сидел тогда в «Крестах». Что стало с ней?
Занятый этими мыслями, Туляков все дальше и дальше уходил от поселка. Под равномерный хруст снега думалось как-то особенно четко. Словно на экране кинематографа год за годом проходила его бурная, беспокойная жизнь. Вспомнились люди, не похожие один на другого ни лицом, ни характером, поющие хором одну из любимейших в тюрьме песен:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами, Грозите свирепой тюрьмой, кандалами, Мы вольны душой, хотя телом попраны…Выступ скалы, вплотную подступивший к дороге, подсказал Тулякову, что он далеко отошел от селения. Нужно было возвращаться обратно.
Войдя к себе, Туляков, не зажигая лампы, разделся. Прогулка по свежему воздуху успокоила его, и он быстро заснул.
Наступило воскресное утро. Скрипнула дверь, и в баньку вошел мальчуган — внучонок Савелия Михеича. Осторожно, чтобы не разбудить политика, он поставил на стол праздничную стряпню — рыбник и десяток неостывших калиток.
Заметив, что Туляков не спит и смотрит на него, мальчуган спросил:
—
— А разве сегодня беседный день?
Беседными днями были воскресенья, когда работать считалось грехом. В полдень, после обеда, в школу сходились любители послушать беседу политика. Туляков обычно рассказывал о жизни в разных странах. Две темы — «Как и где люди живут» и «Какие дела когда были» — оказались наиболее любимыми как стариками, так и молодежью.
На этот раз Туляков решил посвятить беседу происшествиям текущего момента. Листовку «За партию!» он захотел пересказать как можно доходчивей, чтобы основная мысль — о воссоздании рабочей партии — стала понятной каждому.
Пощипывая левой рукой короткие усы, Туляков фразу за фразой выписывал основные положения листовки. Кончив конспект, он принялся за еду. Воскресная стряпня жены Савелия Михеича избавляла от нудной необходимости растапливать печь и варить обед. Закусив, Туляков стал подбирать из полученных номеров газеты корреспонденции с мест, доказывающие, что оживился интерес к политическим вопросам среди рабочих и крестьян.
Вдруг в комнату вихрем влетел внучонок Савелия Михеича.
— Собрамшись! — выкрикнул он.
— Не так сказал, — заметил Туляков, засовывая в карман полушубка конспект и газеты.
— Опять позабыл, Григорий Михайлович… Ан-нет, вспомнил, со-бра-лись, — нараспев произнес мальчуган.
— Вот и получилось! Пошли.
Наклонив в дверях голову, Туляков перешагнул порог. Паренек бережно прикрыл за собой дверь и прислонил к ней батог в знак того, что хозяина нет дома.
Здание школы находилось на противоположном конце селения и, в отличие от раскинутых по пригоркам изб, было выстроено у самой дороги.
Направляясь в школу, Туляков заметил темнеющие на снегу фигуры людей, идущих в том же направлении. «Бабушкин рассказывал, что Ильич в середине девяностых годов начинал свою борьбу с работы в кружках из шести-семи человек, — вспомнил Туляков. — Важно так распропагандировать слушателей, чтобы они сами стали агитаторами… — думал он. — В этом все дело. Хорошо было бы также кое-кого из парией на ковдский завод отправить, да беда — старосту в этом деле не обломать, хотя до бесед он первый охотник».
Действительно, когда Туляков вошел в школу, в переднем ряду за средней партой уже сидел Савелий Михеич с сыном. Сын был такой же, как отец, бородатый и казался скорее его братом. «Уже поседел весь, а все еще не смеет отца ослушаться и тащится вслед за ним, — улыбнулся Туляков, — минут через пяток начнет клевать носом, не в отца пошел. Туповат». В передних рядах вместе со старостой сидели бородачи, на задних скамьях разместилась молодежь.
— Сегодня расскажу вам про нашу землю, какие на пей дела творятся, — начал Туляков. Он решил вначале прочесть статью о голоде.