Беломорье
Шрифт:
— Спасибо на слове, хозяин, — сухо буркнул Терентий.
— Ты бы сегодня сдал мне партию сельдяночек! Чай, с пол сотни уж готовых есть?
— Не знаю, как цена — подойдет ли тебе? — заволновался Терентий. — А только я, как все рыбаки… не отдам по старой цене! Людям пятиалтынный дают, а мне что убытку терпеть?
Хозяин стал кричать. Терентий — тоже. Алешка разгоревшимися глазами следил за ними: «Вот тебе твой пинок, — радовался паренек, — во сколько рублев обойдется!» Хозяин плюнул на один бочонок, другой пнул и, развалив его, выбежал.
Терентий сразу же стих.
— Как бы горя не нажить? — испуганно забормотал он. — Нельзя с богатеем ругаться… Пропадешь ведь без него!
— А ты, тятенька, не трусь, — Алешка вскочил, — коли никто из рыбаков не продаст бочат, так брюхач пятиалтынный отдаст. Ведь галли надо ему паковать? Шагни-ка ко Гручиным!
Накинув полушубок, Терентий пошел по соседям, а те вслед за ним разошлись по другим бондарям. К вечеру всем стало известно, что сухопайщики продают сельдянки лишь по пятиалтынному. От дружного сговора бедняков всполошились хозяева.
— Разор! Три копейки на сельдянке, значит, тридцать рублей на тысяче! Не покупать у бондарей!
На следующее утро по селу поднялась новая тревога. Рыбаки, забегая по пути в избы других, торопились в комитетский магазин, откуда раздавался неумолчный галдеж. Оказалось, что Трифон Артемьевич скупил и, видимо, ночью вывез к себе весь запас соли. Соль, как и хлеб, завозили в Поморье лишь пароходами, везти ее по тракту гужом было убыточно. Между тем, засолить рыбу и заделать в сельдянки требовалось еще до прихода первых пароходов. Теперь не только сухопайщики, обычно бравшие от земства соль в долг, но и кое-кто из хозяев попадали пол власть Трифона Артемьевича.
Цены на сельдянки тотчас упали: если нечем солить, на что тогда бочата? Трифон Артемьевич столковался с теми хозяевами, у кого была соль, платить только по гривеннику за сельдянку. Рыбаки кричали, грозили, что не будут работать. А хозяева с нарочитым равнодушием разводили руками:
— Силой не заставляю… не хошь мне по гривеннику продавать, делай самому себе!..
— А где нам соль взять! Всю раскупили, мироеды!
— За мироеда можно земскому жалобу подать! А купил бы раньше моего, так я бы сам без соли остался. Кто тебе велел мешкать?
Рыбаки ругались, кляли и хозяев и себя и от злости били неповинных жен и ребятишек. Затем вновь засели за работу, торопясь побольше сделать бочат и раньше соседей сбыть их тем, у кого была соль.
По-разному встречали весну рыбаки Беломорья. С давних пор партии поморов с поморско-карельского берега одна за другой отправлялись пешком на север, чтобы все лето промышлять на Мурмане треску… Пустеют на это время поморские селения — в них остаются лишь дети, женщины и старики. Тихо и грустно в этих селениях, в каждом доме одна и та же забота: «А вернется ли добытчик обратно в семью?»
В Поморье бурливое Баренцево море в промысловые годы зовут «окияном», а в бурные и малодоходные годы — «окаянным». Кто на севере не знает его коварства, и кому неизвестно, как часты там бури, как внезапно они налетают и до чего ненадежны ловецкие суденышки? Не успеет посудина вовремя взлететь на гребень, и тотчас ее захлестнет вал, грузно обрушиваясь на лодку многопудовым гребнем. Захлебываясь, рыбак еще минуту-другую будет прощаться с родным Поморьем…
Зато как весело встречают раннюю весну в селениях, расположенных в конце Кандалакшского залива! К побережью залива подходят густые косяки сельди. Здесь рыбаки готовятся к доходному и безопасному лову. Надо только растянуть на верном месте подо льдом невод и не прозевать ту минуту, когда стая из многих тысяч рыб пройдет к преграждающей путь ловушке.
Хозяин невода к этому времени открывал своей артели забор.
Вот почему в лавке Трифона Артемьевича весь этот долгожданный день с утра до ночи толпился народ. Кому не радостно войти туда и, жадно разглядывая товар, выбирать покупки?
«Что забрано, то обратно не берется» — предостерегала крупная надпись, висящая в лавке. У прилавка часами толпилась молодежь и малодетные, нещадно мучая себя вопросом: «Что взять?» А взять им хотелось все! Зато многосемейные, хмурясь, не глядя на полки с товарами, торопливо забирали муку, самую дешевую крупу — пшено, бутыль постного масла и, конечно, десяток фунтов соли. Многодетным было не до обнов! Завистливо косились женщины этих хозяйств на тех счастливиц, что с неумолчным бабьим стрекотом лихорадочно рылись в кусках мануфактуры.
Весело забирать товар, но еще веселее его распродавать. Поздно вечером лавочник занимался подсчетом выручки, определяя прибыли. Если продан фунт сахара — клади две копейки дохода, забран картуз — значит, гривенник, и уж целый четвертак прибыли давала продажа кушака. Продал четыре кушака — значит, целковый нажил.
Поздно вечером Трифон Артемьевич любовно вписывал в приходную книжицу: «День сорока мучеников, а всего доходу за сей день — сорок восемь рублей и двадцать одна коп.»
Значит, не зря крутился он целый день в испарине. Как же на радостях от хорошей выручки не распить дорогой шустовки?
— Вот дрыхнешь и нет тебе радости, — с укоризной шептал он, будя спящую жену, — а какой лихой оборот сделали! Это ли не ладна жизнюшка?
В семье трифоновского покрутчика Терентия в этот вечер тоже не раз повторялись слова о «ладной жизни». В подклети были уложены запасы: мешок муки, пуд пшена, пол пуд а соли в запас и два фунта сахара. Тут же было двадцать бурых осьминок едко пахнущей махорки «Дунаевской № 8».
На имя сына, Алешки, впервые принятого в артель, Трифон Артемьевич открыл также «заборный лист». Расчет хозяина был прост: Алешка не станет покупать малодоходную для торговца муку или пшено. Подросток наберет галантереи для подарков — значит, за две-три копейки проданного товара набежит копейка прибыли. Эта «милость» торговца весь день радовала нерасчетливого Терентия. Невелико счастье принести домой мешок муки и соль — месяца через два этого запаса не станет и в помине. Другое дело — подновить наряды! Алешка купил по яркому платку двум сестренкам, для матери взял широкий резиновый кушак с громадной золоченой бляхой, а отцу трубку с решеточкой, не позволявшей ветру выдувать махорку. Конечно, и себя будущий рыбак тоже не обидел — сколько лет оп мечтал о картузе с лаковым козырьком!
— Што ни говорят люди, а будто не сердешный человек Трифон Артемьич? — волоча на саночках взятый забор, говорил жене Терентий. — Ведь Алешка еще рыбины одной не заловил, а вон какое нам доверие хозяин оказывает… Потому, конечно, как я есть надежный человек! Любой ребятенок это самое подтвердит.
В избе Терентия в этот вечер было по-необычайному весело. Алешка долго рассматривал свою покупку, любуясь блестящим козырьком. Бок ярко начищенного самовара отражал, как в зеркале, его лицо, неправдоподобно раздавшееся вширь. Терентий без конца размахивал трубкой и с надоедливостью ребенка десятки раз объяснял всем выгоду приделанной решеточки.