Беломорье
Шрифт:
— Долгонько вы в Ковде… Словно наш брат, политический, ссылку отбываете. А куда летом ездите?
— Никуда.
— Деньги бережете? — пошутил Двинской, разглядывая ее когда-то черное; полинялое от стирки платье.
— А я бы на вашем месте поехала в Корелу, — по-детски задушевно, робко касаясь рукой его плеча, сказала учительница.
— А вам что мешает навестить Туликова летом?..
— Туда только зимой попасть можно, летом не проберешься. А зимой ребят надо учить… Зря не хотите ехать. Ведь ему, бедняге, так скучно без товарищей.
Слова учительницы тронули Двинского. В раздумье он прошелся по комнате.
— Мы друг друга пока еще не поймем, — признался он наконец. — А я не хочу ехать к нему приготовишкой… Хочу поехать победителем!
Так как она явно не хотела дать на прощание руку, он взял ее за локоть.
— Не сердитесь, женщинам этого не понять.
Двинской вышел на улицу. Над крыльцом соседней избы синела дощечка с белой надписью «Почта». Двинской решил зайти. Он написал коротенько Александру Ивановичу, как идут дела, и подал письмо чиновнику.
Пока почтовик выписывал квитанцию на заказное письмо, Двинской заметил на его столе конверт с непогашенной штемпелем маркой. Почерк показался очень знакомым. Александр Александрович вынул из кармана конверт с письмом Туликова. Адрес был написан той же рукой.
— Это чье письмо? — спросил он.
— Монашки. Сказать понятней — нашей учителки. Безвыездно в Ковде сидит. Который год в лавке, кроме пшена да конопляного масла, ничего не покупает, а на книги денег не жалеет! Поди, вся горница у ней книгами завалена?
Никаких полок с книгами в комнате учительницы не было, и это заинтересовало Двинского. Выйдя с почты, он постучался к учительнице, но на стук она не отозвалась.
Хозяин дома, где Двинской провел собрание, из-за особого уважения к гостю велел ямщику запрячь свои сани. Двинской вначале не понял, почему так нахмурился ямщик и, недовольно сбив шапку на лоб, с ожесточением зачесал затылок. Но, увидев сани, Двинской понял, чем был озабочен ямщик. Это было тяжелое сооружение — кибитка с верхом, в каких ездили сто лет назад, когда на Руси не было железных дорог. Лежать в кибитка было удобно — как в достели»»
Хозяин заботливо закутал гостя в громадное из оленьих шкур дорожное одеяло и показал, где отстегивать навес.
Едва выехали на сжатый скалами тракт, как в лицо ударил колючий ветер. Двинской опустил навес, и в кибитке сделалось совсем темно, а вскоре даже и тепло. Навес из мягкой кожи плотно облетал колени ездока, не пропуская морозного ветра. «В такой кибитке, наверное, Пушкин ездил и стихи сочинял», — подумал Двинской, припоминая одно из любимых в детстве стихотворений. Но вскоре он задумался о другом. Федин писал, что Пантелеев в обывательщине погряз и хозяйчиком становится… А ведь на пересыльном каким бунтарем прослыл и потому-то, как особо опасный, был направлен в отдаленную Княжую Губу… Вот чудо!
Действительно, жизнь этого серпуховского мещанина из разорившейся семьи лавочника сложилась очень странно. Быть бы ему фельдшером, годами мечтающим о прибавке рубля за выслугу лет, если бы в день Первого мая в пьяном виде он не треснул по уху городового, а в участке не плюнул на портрет царя. За совершенное он получил пять лет поселения в «местах не столь отдаленных». В пересыльной тюрьме Пантелеев показался администрации опасным бунтовщиком и потому был отправлен в Княжую. Там он не то касторкой, не то валерьянкой «вылечил» местного хозяина и, должно быть, за это вошел в его семью, женившись на уже немолодой дочери. У старика сыновей не было, и зять стал единственным наследником. Фельдшер настолько опоморился, что уже думал и рассуждал, как самый заправский рыбак.
Двинской ошибся, предполагая, что его приезд в Княжую будет неожиданностью для Пантелеева. Когда громадная кибитка подъехала к большой избе и Двинской вылез из-под шубного одеяла, навстречу выбежал молодой бородатых! рыбак.
— Сашка, здорово! — крикнул он, и лишь но этому выкрику Двинской понял, что перед ним Пантелеев.
— Ну, я бы тебя не узнал: бородачом стал…
— Бородачом, бородачом, — целуя его, подтвердил тот. — Я, брат, теперь не фельдшер, а заправской помор.
— Да ты и окать начал, — удивился Двинской.
— Это новая родня меня переработала… Что тесть, что жена — серьезные люди и любого под свой манер переделают. Заходи в избу, Феофил Савватьич, — здороваясь с ямщиком, проговорил он.
Двинской заметил, что ямщик поздоровался с фельдшером почтительно, чуть сдвинул, шапку на затылок и вильнул спиной, как бы кланяясь. «Видимо, Пантелеев среди местных пользуется уважением», — подумал Двинской и спросил:
— Ты и ковжан всех знаешь?
— Будто княжегуб ковдского не знает, — совсем по-поморски ответил тот. — А где твоя кладь? Не гостю же нести…
— Да я сам. — Двинской подхватил заплечный мешок. — Невелика поклажа.
В избе, в красном углу, восседал седой, с большой плешивой старец, а у печи стояла не первой молодости женщина, высокая, сухощавая, с постным лицом и поджатыми губами.
— Проходите в горницу, — сухо проговорила она, еще сильнее поджимая тонкие губы.
Старик дождался, когда гость подошел к нему, и, не сказав ни слова, подал руку. «Ну, видать, здесь люди тяжелые», — подумал Двинской, вешая полушубок на гвоздь.
— А я, брат, который день тебя жду, — произнес Пантелеев.
— Откуда же ты знал, что я еду?
— Николай Пантелеич все знает! Ты, брат, еще в Керети заседал, а я уже знал, что мой сокол сюда катит. Боковушку уже который день топлю, дров для тебя не жалеючи.
С дороги полагалось прежде всего чаепитие. По убранству стола и угощению Двинской понял, что хозяева живут вполне исправно.
За столом старик сказал лишь два-три слова. Его дочь была в него, и только Николай Пантелеич, как его величали за столом, говорил за всех. Сообщив ямщику, как олопясь галли [5] ловилась, он перешел на тему, которая, видимо, его интересовала больше всего.
5
Галла — поморское название сельди.