Беломорье
Шрифт:
— Можете. — Пытаясь справиться с усиливающимся румянцем, Двинской отошел к окну.
— Еще один вопросик, — пристально глядя на карту, сказал Агафелов. — Как вы думаете, на сорокском лесозаводе сильна революционная организация?
Двинской рывком повернулся к нему:
— Не знаю. Я в Сороке не жил. Но если б и знал, так неужели вы думаете, что сказал бы вам!
— Ершист. А какой вы партии?
Двинской пожал плечами:
— Пока — никакой.
— И хорошо делаете. Держитесь за Александра Ивановича. С таким патроном не пропадете… Не забудьте о моем задании, а я опубликую ваши
он поработает и на моих заводах. К счастью, он не из ершистых!
Вялая улыбочка чуть тронула лицо Агафелова. Он еще раз словно приклеился взглядом к карте и, положив кулак ка норвежские острова Вестеролен, тихо проговорил:
— Ваш патрон начинает крупную игру. Пора бы и нам приняться за дело, но беляевским дурням это непонятно.
Рассеянно кивнув Двинскому, быстрой, словно танцующей походкой он направился к дверям.
Посещение Агафелова оставило на душе у Двинского неприятный осадок. Агафелов дважды назвал Александра Ивановича его патроном. «Пусть они принимают меня за своего холуя, а как создам промысловую кооперацию, — расхаживая по комнате, думал Двинской, — тогда-то они поймут, кто я!»
В списке селений, составленном Александром Ивановичем, первой значилась Сорока. Когда Александр Иванович проводил в Сороке собрание, ему не удалось получить подписи одного богача, который был тогда в Пертозерском ските.
Двинской выехал из Сумского Посада утром и уже к полудню был в Сороке. Сумрачно поглядывая на Доку, старец перечитал ходатайство и, видя знакомые подписи земляков, нехотя нацарапал свою.
— Будет этот самый съезд, так я о другом скажу.
— О чем же это? — спросил Двинской.
— О том, что у двух рыбаков моей артели сыновья на завод ушли! Старики не загодятся к лову, а сыновья их на заводе будут, так кто же мне промышлять станет? Вот о чем горевать надо… А в бумаге об этом ничего не сказано! Одни только рейсы и фрахты и всякая мудреность, а коли рыбаков не станет, так и все это ни к чему.
— Видно, молодежи выгоднее на заводе работать, — усмехаясь, сказал Двинской.
— Вот тут-то и корень заразы! Сей год двое, а на будущий, смотришь, пятеро сбегут, вот о чем подумать надо! Доброго вам пути! — Пряча руку за спину, старик согнулся в поясном поклоне, давая этим понять, что он старообрядец и потому с «мирскими» за руку не прощается.
Спрятав лист ходатайства в бумажник, Двинской вышел к реке, на противоположном берегу которой виднелись корпуса завода и множество крыш, слегка окутанных дымком.
Вспомнились слова Агафелова, что на завод скоро приедет какой-то историк политической ссылки, «не столь ершистый», как Двинской. Хотелось предупредить кого-нибудь об этом подозрительном человеке, но Двинской никого не знал на заводе.
Все же мысль о том, что революционной организации сорокского лесозавода (в том, что она существует, Двинской был уверен) грозит немалая опасность со стороны «историка», не давала Александру Александровичу покоя. Ему вспомнился учитель Власов, приехавший
Село Шуерецкое расположено на полпути между Сорокой и Кемью. Сытая лошадь за три часа пробежала двадцать пять верст, и в сумерках Двинской еще издали увидел огоньки в двухэтажных домах шуерецких богачей.
Власов был дома и занимался проверкой тетрадей.
Двинской подробно рассказал ему о посещении Агафелова и о предполагаемом приезде на завод «неершистого историка». Учитель молча, но с чувством пожал Двинскому руку.
На вопрос Власова, с каких пор ссыльные стали разъезжать на почтовых лошадях, Двинской рассказал о цели объезда Поморья и о своих замыслах через съезд организовать промысловую кооперацию. Покусывая карандаш, учитель не спускал глаз с Двинского, и это настороженное внимание напомнило Александру Александровичу приемы следователя при допросах.
— А не превращаетесь ли вы в орудие капиталистов? — иронически усмехаясь, спросил Власов.
— Я хочу быть троянским конем, — отпарировал вопрос учителя Двинской, чувствуя, что неуместно багровеет. — Хочу капиталистические мероприятия направить не во вред, а на пользу поморской бедноте…
— Почему же до вас никто не спас таким простым способом рыбаков? — снова спросил Власов.
Двинской нахмурился:
— Скорее всего потому, что многие любят у нас философствовать и для облегчения своего человеколюбия постонать о страдающем брате. Но от удобного для бездельников сочувствия легче бедноте не делается. Надо действовать!
Не отвечая, Власов задумчиво перекладывал тетради из одной стопки в другую, и Двинской заметил, как путает собеседник проверенные тетради с непроверенными. «Что, приятель, молчишь? Видимо, не так уж я неправ?» — думал он.
Молчание затянулось.
— Почему вы действуете всегда один, как будто живете в безлюдном пространстве? — спросил наконец Власов. — Почувствовали свой долг предупредить товарищей о грозящей им опасности и, конечно, сделали открытие — никого не знаете на заводе… Анархисты и те признают коллектив.
— Чем же я виноват, что власти держат меня, как редкого зверя, в одиночестве, — смущенно заметил Двинской.
— Федина изолировали сильнее вас, а он все равно рвется к людям.
— Потому-то я и предпринял этот объезд. — Чувствуя себя обиженным, Двинской поторопился распрощаться с Власовым.
— Письмо от Туликова получили? — спросил вдруг учитель.
— Получил. Доберусь до Кандалакши, постараюсь махнуть к нему.
— Добре! — И, не спуская с Двинского глаз, Власов повторил: — Добре, хлопче. Обязательно загляните.
В Шуерецком Двинскому делать было нечего. Подписи здесь были уже собраны. Поэтому он уселся в сани и уже вечером приехал в Кемь.
Остановился Двинской у Вячеславова, бывшего ссыльного, после окончания срока поступившего в акциз. Во время своих разъездов Вячеславов не раз бывал у Двинского. Не виделись они почти полгода, и потому разговоры затянулись до поздней ночи.
Гостя уложили в передней комнате на диване, жестком и очень неудобном. Двери на ночь заперли на громадный крюк.