Беломорье
Шрифт:
— Я, брат, не будь дураком, не все угощения на стол выставил, все равно бы сожрали… Как моя женка говорит: «Скажи спасибо, что хоть тарелки не сглодали!» Вижу, брат, что ты мною недоволен…
Двинской принялся усердно раскуривать трубку.
— Пойми, брат, иной раз говоришь не то, что думаешь, а старичка жалеючи. Ведь он свое единственное дите за меня отдал! Ну как против такого человека пойдешь? Будто не понятно? Человек меня куском обеспечил…
— Куском обеспечил?! — Двинской вскочил с табурета. — Значит, за кусок ты, как шлюха панельная, продался…
Хозяин опасливо покосился на гостя и, не спуская
— Продался — не продался, а живем-то мы раз! Поди, свой-го кусок куда слаще, чем у сухопайщиков. Мне доверие оказали, в дом хороший приняли, и я, как человек честный, не обману почтенного старца…
— Был ты сыном лавочника, а стал поморским кулаком!
— А хоть горшком назови, только в печь не ставь! — Хозяин взял поднос и шагнул к дверям, йотом вернулся и поставил его на стол. — На твои куплено — твое, значит.
Он повернулся и вышел. У Двинского от негодования дрожали руки, хотелось доказать когда-то товарищу но пересыльной тюрьме, что он пошел по неверному пути, изменил народному делу — переметнулся в стан врагов, что нельзя жить во имя одного своего благополучия…
Когда Александр Александрович вышел, чтобы позвать Пантелеева, тот уже лег и на тихий зов вначале не ответил, а затем крикнул:
— А ни к чему эти разговоры… Зря керосин палить! А он, сам знаешь, денег стоит!..
Двинской в тужурке и с непокрытой головой вышел на крыльцо и присел на перила. Вначале казалось, что на улице совсем не холодно. Он не знал, сколько времени пробыл на ветру, и только когда холод стал леденить его, вернулся в комнату. Даже в постели Двинской не сразу согрелся. «Не заболеть бы в пути», — подумал он, ворочаясь с боку на бок. Чувство досады и омерзения к Пантелееву не оставляло его всю ночь. Он едва дождался рассвета и сам пошел заказывать подводу.
Когда к дому подали земскую лошадь, Двинской, расставаясь с хозяевами, демонстративно положил на угол стола два серебряных рубля.
— За постой, — сказал он, — за убытки… за керосин!
Глава четвертая
Кандалакша — старинное рыбацкое село. Когда-то здесь был небольшой монастырек, известный тем, что в семнадцатом веке в нем держали в заточении крупных деятелей раскола. Десятки крохотных домишек густо облепили мыс там, где река Нива впадает в Кандалакшский залив. На левом берегу белела летняя церковь, и это селение называлось деревней. Справа, на погосте, высилась зимняя церковь, и селение считалось селом. В четырех двухэтажных домах жили хозяева-богатеи.
Из кандалакшских хозяев самым крупным был бездетный лавочник Трифон Артемьевич. Трифон от отца унаследовал богатую лавку. Попробовали и другие хозяева завести свои лавки, да лишь разорились на них, не выдерживая конкуренции с Трифоном. Да и велико искушение, когда в своей кладовой лежат те или иные лакомства и, в особенности, выпивка. «Придет сухопайщик за солью, а ты, дуралей, не стерпишь и стакашку пропустишь, да еще пряничком дорогим закусишь. С него, голодранца, копейку наживешь, а сам себя на пятак разоришь! Вот четыре копеечки убытка и получил!» — плакались прогоревшие горе-торговцы. Хотя и Трифона тянуло к выпивке, но поскольку вся волость покупала в его лавке, эта слабость не приносила ему разорения.
И все же был один день в году, который, действительно, стоил Трифону немалых денег, — день своего рождения он праздновал очень богато.
На свою беду, Двинской приехал в Кандалакшу поздно вечером, как раз накануне этого разорительного для лавочника дня. Зная, что Трифон Артемьевич задает тон всему селению, Александр Александрович сразу же отправился к нему. На кухне пожилая женщина раздувала голенищем старого сапога самовар. Испуганно глядя на приезжего, она заявила, что хозяина нет дома и не будет весь вечер. Было бы не дипломатично начинать свою миссию с хозяев помельче. Богач мог обидеться, и это повредило бы делу.
От ямщика, который вез его в Кандалакшу, Двинской разузнал, что лучшим корщиком в этом селе считался Терентий, живший в другой половине избы, где помещалась «земская». В земских, где но очереди дежурили ямщики со своими лошадьми, обычно кишмя кишели клопы, и у Двинского был хороший повод приискать более приглядный ночлег.
Семья Терентия состояла, кроме жены, из шустрого паренька Алешки и двух девочек-двойняшек, почти не отличимых друг от друга. Терентий, как большинство поморов, был рослый, поджарый, стриженный под горшок и, конечно, бородатый. Он отличался общительностью, и вечер для Двинского не прошел безрезультатно.
Создавать кооперативные артели, по мнению Двинского, легче всего было по берегу Кандалакшского залива, где весной применялся подледный лов. Стоило только «сколотить» рыбаков, дать им невод, и вольная артель была бы готова. Подобно любому помору, не имеющему своего невода, Терентий начал жаловаться — мол, будь у него невод, и житьишко стало бы ладнее. Как и всюду, делались подсчеты, из которых становилось ясно, что рядовому рыбаку никак не раздобыть дорогостоящий невод.
— Вот ты, барин, и пойми, — Терентий от волнения потер длинный, словно сбитый на одну сторону нос. — Ни отцу, ни мне, ни моему Алешке не раздобыться неводом! А разве можно рыбаку без невода жить?
Попыхивая трубкой, Двинской сочувственно качал головой. Куда бы он ни приехал, всюду у поморов только и разговора, что о неводе, который позволил бы не зависеть от хозяина. «Владыка-невод, владыка-невод», — думал Двинской, и у него зарождался сюжет сказки о волшебном неводе, от которого целиком зависело счастье помора.
— Дать бы вам повод, — осторожно повел разговор в нужном ему направлении Двинской, — и Трифона Артемьича можно было бы побоку?
— А то как же! — оживленно подхватил Терентий. — На черта нам этот кровопийца. Брюхо-то у него, как у клопа. Во! Сколь кровушки нашей напился, а водку как хлещет — за мое почтение! Водку хлещет с доходов, а доход ему — с меня и других покрутчиков… Выходит, за меня мою же водку, сукин сын, хлещет.
— А ты спасибо скажи Трифону, что заместо тебя хлещет, — насмешливо вступила в разговор хозяйка. — А то бы совсем одурел! Ужо завтра каким мудрецом до дому доберешься!
— Завтра нам у Трифона гулять, — по-дружески подмигивая и сразу просветлев, пояснил Терентий. — Вот, значит, баба и ярится. А с чего бы это, барин, все бабы страсть как не любят, когда рыбак душу отводит? — начал рассуждать Терентий. — Старики бают — в бабе червяк такой живет, что водочного духу не терпит! Так ли по-ученому?