Беломорье
Шрифт:
— Зачем такая крепость? — удивился Двинской.
— От любопытных. Есть у нас в Кеми один опричник, что велит иной раз своему холую плечом дверь вышибать.
Двинской с удивлением взглянул на хозяина, но не успел расспросить об опричнике, — Вячеславов, позевывая, ушел в спальню.
Ночью раздался громкий стук в дверь. Двинской встал, спросонья нащупал крюк и открыл дверь. Его ослепил яркий свет электрического фонаря. Оттолкнув Двинского, в комнату вошли люди. Александр Александрович рассмотрел лицо исправника фон-Бреверна.
— Фамилия?
— Двинской.
— Вам полагается сидеть в Посаде, а застаю вас в Кеми?!
Глаза исправника сладко сощурились, губы сложились в дудочку и причмокнули.
— Сладко? — съязвил Двинской.
— Сладко. Итак, господин Вячеславов, на этот раз я не зря нанес вам визит. Одевайтесь, — грубо скомандовал исправник Двинскому. — Каталажка по вас соскучилась.
— Марья Васильевна, — крикнул Двинской жене Вячеславова, — не входите, пожалуйста… А, собственно говоря, почему я должен одеваться?
— Могу и в кальсонах вас по Кеми провести. Жаль, что ночь и все спят.
— Не удастся вам, господин исправник, водить меня по улицам. Ведь в губернии не вы хозяин, а губернатор!
Двинской подал ему бумагу.
Исправник медленно прочел губернаторское разрешение и осветил электрическим фонариком бумагу в тех местах, где был штамп, подпись и печать, чтобы убедиться — нет ли здесь подчистки. Возвращая Двинскому лист, он уже по-иному сложил губы и издал другой звук.
— Это означает — горько? — с той же иронией спросил Двинской.
— Да, это не сладость. Сами виноваты… Следовало бы заявиться и предъявить разрешение. Я бы сейчас спокойно спал. Ну-с, господин Вячеславов, вам неизменно везет! Честь имею, господа. — Фон-Бреверн звякнул шпорами, лихо повернулся на каблуках и вышел из комнаты.
Двинской понял, что это и был опричник. Фон-Бреверн уже целый год преследовал Марью Васильевну и всюду при встрече напевал ей:
Полюби меня, обними меня Хоть в последний рая на прощание!Так как Марья Васильевна не обращала на него внимания, исправник стал устраивать ночные набеги…
Собрания хозяев, посвященные созыву съезда, и сбор подписей Двинской начал с Поньгомы.
Слова: «Я от Александра Ивановича но делам съезда», — производили сказочное действие. Тотчас в доме, где останавливался Двинской, начиналась отчаянная суетня. Гостя оставляли «поскучать», пока хозяин торопливо облачался в сюртук или в поддевку, а хозяйка начинала поспешно накрывать на стол.
— Раз уж Александр Иванович с Ремягиным и Антоновым порешили, так мне ли прекословить, — говорил обычно хозяин. Видя фамилии этих именитых людей, хозяева послушно ставили вкривь и вкось свои подписи на листке, адресованном министру.
В Ковде собрание хозяев и сбор подписей прошли так же легко, как и в соседних Чупе и Керети. Магическую роль здесь сыграла четко выведенная мелкой вязью подпись Ремягина.
— Ежели сам батюшка подпись дал, так где уж мне, убогому, насупротив идти? — заявил главный из ковдских хозяев. Он встал, перекрестился двумя пальцами, кланяясь позолоченному, в яркой эмали кресту, и подписал петицию. За ним послушно поставили подписи трое других односельчан.
Утром с выездом произошла заминка. Лошадь была отправлена за сеном, и от нечего делать Двинской пошел побродить по улице. Не прошел он и пяти изб, как из школы выбежала женщина и тихо окликнула:
— Товарищ Двинской!
— Вы политическая? — удивился он.
— Нет. Я местная учительница. Я о вас слышала. Зайдите ко мне.
Двинской вошел в учительскую квартиру — маленькую комнатушку при школе. Стены были выбелены мелом. У одной стены стояла койка, покрытая серым одеялом. Около другой — столик и табурет. Простыней прикрыто не то пальто, не то платье. Под посудником чернел небольшой сундучок. На столе лежала пачка книг, перевязанная бечевкой.
«П. Милюков. Очерки и о истории русской культуры», — прочел Двинской. Тут же лежала почтовая обертка из Петербургской книжной лавки Базлова, адресованная в Ковду.
— Зачем вам очерки? — удивился Двинской. — В сельской школе этого не проходят!
— Врагов надо изучать, чтобы лучше бить, — наставительно проговорила она, почему-то озабоченно глядя на гостя.
Двинской не любил вглядываться в лица. У него была плохая зрительная память. Но ответ девушки насторожил его, и он внимательно посмотрел в бледное лицо учительницы; большие выразительные глаза и гладко зачесанные волосы с пробором посередине врезались ему в память. «Некрасивая, но душевная», — подумал он.
На столе стояла тарелка с остатками овсяной каши и следами конопляного масла.
— Наверное, невкусно? — откровенно заметил он.
— Зато дешево, — так же откровенно ответила она.
— А на очерки, поди, трешку истратили?
— А хотя бы и больше? Они нужны для развития, — запальчиво сказала она и затем другим тоном спросила: — Вы куда едете?
— Еду в Княжую, потом в Кандалакшу…
— А после Кандалакши — никуда?
Обдумывая что-нибудь или принимая какое-либо решение, Двинской обычно прищуривался. И сейчас, щурясь, он решал: стоит ли ему заезжать к Тулякову? Судя по сдержанному тону письма, тот против промысловой кооперации. Пока спорить было преждевременно и бесцельно. Вначале надо осуществить свой план, а уже затем принимать бой! И, рассеянно смотря в настороженное лицо девушки, Двинской ответил:
— Больше никуда.
Глаза учительницы, горевшие каким-то внутренним светом, погасли. Она опустила голову и разочарованно прошептала:
— Жаль.
— А куда бы вы хотели, чтоб я поехал? — спросил вдруг Двинской.
— Из Кандалакши — в Корелу.
— К Тулякову? — сразу сообразил Двинской.
Она утвердительно кивнула.
— Я сейчас об этом думал и решил, что теперь не поеду. Вначале осуществлю задуманное, а уж затем встречусь с ним… А вы его знаете?
— Видела один вечер, когда жандарм вез его из Архангельска…