Беломорье
Шрифт:
— Ваши выводы? — вдруг выкрикнул Агафелов.
— Этого раньше никогда не было…
— Вот первое умное слово, что я от вас слышу! Раньше этого не было, а теперь случилось? Так что же это значит? — яростно поблескивая сквозь пенсне глазами, свистящим шепотом спросил Агафелов. — Чем это объяснить?
Старик снова развел руками…
— На заводе появилась революционная организация! Поняли? А что вы о ней знаете?
Испуганно глядя на Агафелова, управляющий даже не посмел развести руками.
— Покойный хозяин всегда приказывал жить в дружбе, — дрожащим голосом заговорил старик, — ведь чуть не половина ребят постоянных рабочих — крестники либо мне, либо кому-нибудь из служащих! А наградной рубль вы же сами отменили по случаю…
— Не те времена, чтобы ребят крестить! Еще в прошлый раз говорил — надо создать сеть осведомителей.
— Да откуда их взять? — чуть порешительнее спросил старик. — Никто из местных на это не идет! Вы же сами обещали прислать из Питера?
Агафелов недовольно отвернулся.
— Табель посуточной выработки, — сухо приказал он.
Управляющий молча подвинул лежащие на столе листки.
Агафелов долго рассматривал цифры.
Вы только посмотрите, как равномерно упали все показатели. Это не случайность! На заводе существуют люди, которые направляют саботаж… Почему вы не уничтожили повод, не приняли уволенных?
— Нельзя же авторитет мастера ронять. Он уже двадцать лет здесь работает, — робко возразил управляющий.
— И его и вас в шею гнать надо! Оба вы устарели для нашего времени. Убытку за эти десять дней на сколько тысяч?
— Покойный хозяин…
— Он орудовал в другое время. А теперь не он, а наследники потребуют от вас ответа! Оставьте меня и никого не впускайте в кабинет.
Старик вышел и, наказав конторщику никого не пускать к главноуправляющему, едва держась на ногах, побрел домой.
Примерно через час Агафелов отдал приказ вызвать забастовочный комитет. Когда окончилась смена, рабочие заполнили коридор и кабинет управляющего.
— Всем выйти. Буду говорить лишь с забастовочным комитетом.
Но комитета не оказалось…
Агафелов сидел в кресле, прижимаясь затылком к высокой спинке. Отделенная от него письменным столом толпа заполняла всю комнату. Разглядывая лица людей, он понял, что перед ним стенка из рядовых рабочих.
— Принимаю назад уволенных, составлю комиссию по пересмотру системы штрафов. — В комнате слышалось лишь напряженное дыхание людей. — Все! Баста.
— А прибавка? — прозвучали выкрики.
— Когда за девятьсот одиннадцатый год будет сделан баланс, начнем разговор о прибавке.
Раздался чей-то голос, тотчас подхваченный другими:
— Баланс неделю назад закончен.
— Не имею полномочия от владельцев…
Но кто-то вполголоса подсказал передним:
— А пункт пятый полномочий?
Уличенный во лжи, Агафонов покраснел.
— Дать прибавку — значит, работать в убыток. Хотите завод закрыть?
Тотчас кто-то в переднем ряду повторил то, что подсказал пилостав Никандрыч:
— На пятьдесят четыре тысячи прибыли за прошлый год больше прежнего….
Агафелов побагровел от злости.
— Подсчитывайте прибыль в своем кармане, а не в нашем!.. — Этот выкрик был опрометчив, и главноуправляющий мгновенно поправился — На прибыли покупается новое оборудование, оно облегчит труд и повысит выработку рабочих… Сколько прибыли — вы знаете… А сколько стоит реконструкция — этого вы не знаете!
Агафелов встал. Властным жестом раздвинув стоящих перед ним рабочих, он вышел в коридор и спустился по лестнице. Шубу и шапку, с которыми опрометью выбежал вслед за ним конторщик, он надел уже по дороге к дому управляющего.
К вечеру рабочим сообщили: главноуправляющий еще не сговорился с хозяевами, поэтому разговор назначается на воскресенье, после обедни, у здания конторы.
На следующее утро по заводу поползли слухи, что Агафелов подкупил кое-кого из рабочих, чтобы вызвать народ на ссору с хозяевами. Потом посыльный, как видели многие, бегал на почту, относил телеграмму губернатору о фрахте ледокола и двух пароходов для перевозки людей в Сороку. Из Кеми прибыл уездный землемер и на заводской земле установил столбы с надписью: «Земля братьев Беляевых», словно напоминая, что собственные домишки кадровых рабочих стоят на земле заводчиков. На тройке вороных по заводскому поселку прокатил кемский исправник. Он заходил в заводские бараки, мельком осмотрел их, уточнил, где сколько человек живет, и вслух прикидывал: можно ли сюда поселить вдвое больше людей. Потом привезли откуда-то круги колючей проволоки, и около них долго мельтешили полицейские. Протянули телефонный провод от конторы к Сороке. Кто-то слышал, что из Питера в Архангельск уже направлен полк семеновцев, проливших кровь московских рабочих в декабре 1905 года… Вечером двое полицейских поволокли кого-то в Сороку, но кого именно — никто не разобрал. Ходили слухи, что ночью предполагаются аресты.
А жена конторщика, встретив у колодца несколько жен рабочих, сообщила украдкой узнанные новости: «Из Петербурга пришло решение Беляевых: если не будет достигнуто соглашение с рабочими, то заводскую молодежь отдадут в солдаты, а семейных отправят в Сибирь, на поселение, в такие места, где даже картошка не растет». Полученные новости жены, конечно, не утаили от мужей.
Конторский посыльный обегал весь поселок, предупреждая, что ночью выходить на улицу нельзя, иначе стражники будут стрелять. Действительно, в глухом мраке январской ночи нет-нет да и бухали выстрелы. В бараках, расположенных вблизи конторы, были слышны удары топоров, и кое-кто из наиболее робких решил, что ставят виселицы.
Утром выяснилось, что за ночь у дома конторы сооружены не виселицы, а высокий помост со ступеньками и перилами. В контору не впускали не только рабочих, но даже служащих. Было похоже, что там на самом деле разместили солдат.
Когда у здания конторы столпилось все население заводского поселка, из села на завод вышел крестный ход с хоругвями; на священнике и дьяконе поверх шуб блестели праздничные ризы. Отслужили длительный молебен, и священник окропил толпу освященной водой. Затем из конторы вышел протопоп из Кеми. Он поднялся на помост и, держа крест в руках, долго скорбел, что нарушился мир «в сем доме честном», что дьявол воцарился в семье тружеников и хочет, чтобы «вдовы стали наги, а чада сиры». Протопоп молил творца всего земного «просветить души помраченные и восстановить среди них мир, тишину и спокойствие». Речь пастыря была кроткая и скорбная. Некоторые женщины даже всплакнули, но из группы мужчин слышались выкрики: