Беломорье
Шрифт:
— Курите, — предложил он, протягивая коробку.
— Выходи, ребята, табакур пришел! — радостно крикнул один из парней, повернув лицо к бане.
Из бани выскочило несколько парней, увидев Двинского, дружно потянулись за папиросами. Судя по тому, как они курили, Двинской понял, что к 1 абаку ребята еще не привыкли и дым пускали ради форса.
— А разве на самой вечоре не курят? — удивился Двинской.
— Не. Поди знай, девки наговорят, так дома томить начнут. У нас старики куда как старозаветны. Иной за всю жизнь еще куска сахару в рот не клал. Коли меду нет, так пареную репку посасывает…
— Вот этот парень своему дедке тайком сахар в чашку бросил. Тот хлебнул… Ну и была Евсею выволочка! Парень сколько дней на лавку не присаживался.
Все расхохотались.
— Пошли на вечору! — побагровев от смущения, предложил Евсей. — Мы тебе кадрель спляшем. В гармошку старики не дают ради поста играть, так мы под песни девок пляшем.
Вечора считалась праздничной, поэтому баня, кроме двух березовых лучин, воткнутых в расщелину очага, освещалась тусклым фонарем, подвешенным к потолку в дальнем углу. Две лавки и нижняя ступенька полка были заняты сидящими. Чтобы усадить почетного гостя, один из парней освободил место и уселся на колени к девушке.
Ты пляши, нога, не жалей сапога! —
входя за Двинским, выкрикнул Евсей.
Ты спляши, Евсей, не жалей катанцей! —тотчас пискнул в ответ девичий голосок. И хотя это одностишие пелось каждый раз, все же раздался общий смех.
— Олена Тимофеевна, пожалуйте, — пригласил Евсей девушку, выкрикнувшую одностишие.
Соблюдая приличие, та ничего не ответила. Тогда Евсей подошел к ней и, взяв ее за руку, сильно рванул к себе. Девушка послушно встала рядом. Еще минута, и напротив встала другая пара.
— Первую! — скомандовал Евсей, шевеля чуть согнутыми коленями.
Жила Машенька на свете, Горюшка не знала…—зачастили сидящие девушки. На лица танцующих легло напряженно суровое ыражение, и они дружно, в такт частушке, задвигались, почти не сходя с места.
— Вторую! — нетерпеливо выкрикнул Евсей, и хор, словно в испуге, заголосил:
Мой тятенька догадлив был, Из беседы погонялкой проводил. Я на то не раз сердилася, Отцю в ножки поклонилася…— Третью! — заорал Евсей таким голосом, словно надвигалась беда.
Ты меня-то не послушалсе, Зелена вина накушалсе. Он пошел домой, налопалсе… — Ты цего, дурак, дураниссе, Надо мною ты капризиссе…Окончив фигуру, сделали передышку. Парни уселись на колени запыхавшихся девушек и обтерли блестевшие от пота лица.
Отдохнув, опять выстроились пара против пары. Четвертая фигура прошла под пение протяжной песни:
Полно, полно вам, ребята, чужо пиво пити! Не пора ли вам, ребята, свое заводити.Пятая фигура исполнялась в приподнято оживленном темпе:
Я газеты полуцала, Распецатала, цитала…Между пятой и последней фигурой почему-то опять полагался перерыв.
Последняя фигура шла в веселом темпе русской песни;
Ах вы, сени, мои сени, Сени новые мои…Шестой фигурой кончалась карельская «кадрель». Она тянулась долго, и танцующие но-настоящему устали.
Двинской сидел, сжатый двумя парнями, и молча смотрел, как незатейливо проходило время на вечоре. Двое парней посильнее некоторое время ломали о колено палки. Один из них взял палку непосильной для себя толщины и долго пыхтел, отчаянно бранясь от досады и боли. Затем двое уселись на пол и начали тянуть палку, пока, всем на потеху, один не опрокинулся на другого.
«До чего же все это однообразно!» — думал Двинской, глядя на танцующих. Ему хотелось уйти, но он боялся обидеть молодежь.
Выручил Яшка.
— Политик тебя кличет. Он в твоей горенке сидит.
Первое, что Двинской увидел в комнатушке, был большой конверт, отмеченный внизу громадным номером и вверху надписью: «Совершенно срочно»… Мировой судья требовал немедленного возвращения «состоящего под гласным надзором» и т. п. в Сумский Посад.
— Кончилась гулянка, — сердито усмехнулся Туляков. — Предвижу, кто-то тебе соли на хвост крепко насыпал. Начинается бурное времечко для тебя.
— Некому…
— Прежде всего, твой просвященный меценат Александр Иванович покажет свои волчьи клыки. Теперь у тебя ходатаев перед губернатором не будет, а уж нагадить он постарается! Что думаешь с неводом делать?
— Конечно, повезу назад, — удивился внезапному вопросу Двинской. — В Сумском Пссаде из женок собью артель. Ведь они у моря сидят и почти круглый год соленые тресковые головы вываривают да вымоченную трещину хлебают… А что?
— Я немного по-иному думал, но это, пожалуй, лучше, — улыбнулся Туляков. Помолчав немного, он добавил: — Староста обязан под личную ответственность отправить тебя. Подводить старика не будем. Придется завтра отправляться. Ведь пакет вручен ему под расписку, а на старика и так зубы кое-кто точит… Ну, пошли к Савелию Михеичу.
Старик не спал. Он вполголоса читал рукописную, побуревшую от времени старопечатную книгу.
— Поди, хошь товарища проводить, так езжай с богом, — лукаво усмехаясь, сказал своему поднадзорному староста.
Семь рублей с копейками, что выдавала казна каждому политическому ссыльному, не имеющему высшего образования, не позволяли Туликову «богато» жить, но в одном себе он не отказывал — по вечерам всегда зажигал пятнадцатилинейную лампу.
Туляков решил воспользоваться оказией и начал готовить письма и какие-то посылки с номерами газет.
Александр Александрович подметил, что Туляков заготовляет две пачки корреспонденции. На одной он надписывал адреса, а на другой не надписывал. Видимо, эта пачка отправлялась каким-то неизвестным Двинскому способом. «Вот конспиратор, — обидчиво подумал Двинской, — доверять доверяет, но не до конца».
— Я домой пойду, — сказал он, — у тебя, вижу, много дела.
— Пойди, пойди! — словно обрадовался Туляков. — Я редко выезжаю в Кандалакшу, и поэтому надо многое обдумать, что и как сделать. Ведь как растает снег, мне уж никуда не попасть, да и оказии окончатся. Из наших селений никуда не выберешься… Вот это-то и есть самая ужасная для меня пытка! Был бы я на твоем месте, в Сумском Посаде… да бодливой корове, говорят, бог рог не дает!